Остальное. Аврора узнавала от
сестрина мужа, Ильи. Тропинин благодаря связям старой княгини
имел возможность чуть не ежедневно навещать "клуб московского
главнокомандующего", как звали москвичи тогдашние любопытные
утренние съезды у графа Растопчина, где стекалось столько
городского, жадного до новостей люда. Отсюда Тропинин всякий раз
привозил в дом княгини целый ворох свежих вестей. Одно смущало
Илью и семью княгини: они не имели дальнейших сведений о Мите
Усове. Было только известно, что он встретил авангард армии
Багратиона где-то за Витебском и что впоследствии, при каком-то
отряде, участвовал в бою под Салтановым. Но Митя ли ленился
писать или в походной суете терялись его письма, ничего более о
нем не было известно.
- И впрямь влюбился на походе в какую-нибудь полячку, ну и
завертелся! - утешала княгиня Илью и своих внучек. Время шло.
Аврора чуть не ежедневно и до мелочей описывала жениху московские
события: общее смущение, первые приготовления горожан к нашествию
врагов, арест и высылку начальством подозрительных лиц, в
особенности иностранцев, растопчинские афиши, вывоз церковной
святыни, архивов и питомиц женских институтов. Она сообщала,
наконец, и о состоявшемся выезде из Москвы в дальние поместья и
города первых, более прозорливых из общих знакомых. Другие, по
словам Авроры, еще медлили, веря слепо Растопчину, который трунил
над беглецами и открыто клялся, что злодею в Москве не бывать.
Народ тем не менее чуял беду и волновался. Старый лакей княгини
Влас Сысоич и экономка Маремьяша твердили давно: "Наделает наша
старая того, что нагрянет тот изверг и накроет нас здесь, как
сеткою воробьев". Благодаря связям и подвижности зятя Авроре
удавалось большинство своих писем пересылать жениху через
курьеров, являвшихся в Москву из армий, ближе и ближе подходивших
от Смоленска.
XI
В половине августа Аврора написала Базилю письмо, которое тот
получил во время приближения русских отрядов к Вязьме. "Вот уже
несколько дней, ненаглядный, дорогой мой, я не могла взяться за
перо, - писала Аврора. - Великая новость! Бабушка наконец
решилась укладываться. Суета в доме, флигелях, подвалах и
кладовых была невообразимая. Сегодня, однако, вдруг стало что-то
тише. Без тебя, без моей жизни, клянусь, только и утешала музыка.
Я наверху у себя играла и пела, - знаешь, в той комнатке, что
окнами в сад. Разучила и вытвердила данную тобой увертюру из
"Дианина древа", арию из "Jeune Troubadour" ("Юный трубадур"
(франц.).) и романс Буальдье: "S'il est vrai, que d'etre
heureux..." ("Если верно, что быть счастливым..." (франц.))
Теперь же, очевидно, уже не до того. Прощайте, арии,
восхитительные романсы и дуэты, которые мы с тобою распевали.
Скоро прощусь и с любимою моею комнатой, где переживалось о тебе
столько мыслей. О моя комнатка, мой рай! На днях я говела в
церкви Ермолая; ах, как я молилась о тебе и обо всех вас, да
пошлет вам господь силу и одоление на врагов! К Растопчину
являлся некий смельчак Фигнер, великий ненавистник Наполеона, с
каким-то проектом - разом, в один день, кончить войну. Граф
советовал ему обратиться к военным властям. Вокруг нашего дома
грузятся наемные и свои подводы - все уезжают; чисто египетское
бегство. Прежде других скрылись наши неслужащие, светские
петиметры.
Прежде других скрылись наши неслужащие, светские
петиметры. По полторы тысячи и более переполненных карет и
колясок в сутки, по счету на гауптвахтах, покидают Москву.
Наемные подводы сильно вздорожали. Наш сосед Тутолмин за ямскую
тройку заплатил на днях триста рублей всего за пятьдесят верст.
Архаровы уехали в Тамбовскую, Апраксины - в Орловскую губернии,
Толстые - в Симбирск, а бедненьких институток вывезли на
перекладных в Казань. По слухам, Ярославль и Тамбов так уж
переполнены нашими беглецами, что скоро, говорят, не хватит и
квартир. Уехали, знаешь, те - "князь-мощи" и " князь-моська", -
словом, почти все. Я уже тебе писала, что Ксаню с ребенком в
начале успенского поста Илья отослал в бабушкину тамбовскую
деревню Паншино. Сам же он еще остался здесь, на службе, как и
все прочие сенатские. Им почему-то еще нет разрешения ехать. Но и
в деревнях, особенно ближних к Москве, говорят, не безопасно.
Крестьяне волнуются и, вместо охраны покинутого господского
имущества, делят его между собой и разбегаются в леса. На днях
пьяные мужики встретили, при выезде из Москвы, Фанни Стрешневу с
кучей ее крошек, - помнишь, еще такие хорошенькие, ты ими
любовался на бульваре, - окружили карету и кричали с угрозами:
"Куда, бояре, с холопами? Или невзгода и на вас? Москва, что ли,
не мила? Ну-ка вылезайте, станете и вы лапотниками!" Ужасы! Если
бы не денщики, одного раненого полковника, которые, по приказу
его, вмешались и разогнали дикий сброд, неизвестно, чем кончилось
испугалась и уже было велела готовить дормез и позвать
священника, чтобы служить напутственный молебен, но раздумала,
отправила через Ярцево в Паншино только часть подвод с главными
вещами, а сама ехать отсрочила. Все убеждены, что слухи о
нашествии на Москву неверны, и, повторяя чью-то фразу об
отступлении наших армий; "Nous reculons, pour mieux sauter!" ("Мы
отступаем, чтобы лучше броситься!") - не изменяет образа своей
жизни. Я ей вслух прочла новый, здесь полученный памфлет мадам де
Сталь, которая, кстати, нежданно появилась в Москве и на днях,
удостоив бабушку заездом, целый вечер у нас проговорила, и так
умно, что, хотя у меня от ее оживленных речей разболелась голова,
я не могла от нее оторваться ни на минуту. Она в восторге от
России и уподобляет нас произведениям Шекспира, в которых все,
что не ошибка, возвышенно, и все, что не возвышенно, ошибка.
Бульвары пустеют. Полны только трактиры. На прошлой неделе в
ресторации Тардини, а потом в трактире Френзеля
посетителями-купцами были избиты какие-то штатские за то, что
один из них вслух заговорил с товарищем по-французски, а другой,
очевидно в нетрезвом виде, намекая на высылку Растопчиным
почт-директора Ключарева, выразился: "Вот так дела!.. генерал
генерала в ссылку упрятал!" Бабушка, узнав об этом, слегла тогда
в своей молельне и весь день принимала капли; когда же я ей
намекнула, что благодаря извергу Наполеону далее у нас может быть
еще хуже, она возразила: "Слушай же, Aurore! Я знаю Бонапарта; не
раз видела его у дочки его министра Ремюза и даже с ним
разговаривала лично. Это, повторяю, человек судьбы! вот его
истинное определение! Он истинный гений и никогда низким
грабителем и разбойником не был, как его изображает твой идол,
эта трещотка госпожа Сталь, и грубые растопчинские афиши, хотя
оба, - и мадам де Сталь, и граф, не спорю, даровиты и остры. Не
для того же, в самом деле, послушай, Наполеон, наверху славы,
ведет сюда громаду Европы, чтобы обидеть здесь, в моем московском
доме, меня, беззащитную старуху, да притом еще свою добрую
знакомую! И Кутузов не допустит.