- Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?
- Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?
- Два дня.
- И как там?
- Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.
- Ты ждешь кого-нибудь?
Дима помотал головой.
- Пройдемся?
Дима кивнул.
Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне
по морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья ночного мотылька.
- Красиво, - сказал Митя.
- Красиво, - согласился Дима.
- Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
- Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.
Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
- Ты здесь один?
- Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.
- В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
- А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.
Митя задумался.
- Смотря что называть последним временем, - сказал он. - Мы сколько не виделись - год?
- Около того.
- Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом
прямом. Вот, помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током
ударило - до чего же темно...
- Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время,
просто иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к
свету. Это же инстинкт.
- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь
лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во тьму?
- Почти.
- А мы?
- Конечно, к свету.
Митя засмеялся.
- Прямо каким-то масоном себя чувствуешь, - сказал он.
- Брось. Это они масоны. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино наверху играют.
- Честно говоря, - сказал Митя, - у меня нет ощущения, что я сейчас лечу к свету.
- Если ты думаешь, - сказал Дима, - что мы куда-то летим, а не просто идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту.
Точнее, кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
- Какого шара?
- Не важно, - сказал Дима. - Есть такое понятие. Хотя, конечно, вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.
Некоторое время они шли молча.
- Вот смотри, - сказал Митя, - ты говоришь - тьма. Я сегодня вечером взлетел - действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются,
танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая девятка и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.
- Бывает, - сказал Дима.
- Я тебе даже так скажу, - с горячностью продолжал Митя, - если самый главный ленинградский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и
споет под нее весь “Дао дэ цзин”, он и на сантиметр не приблизится к тому, во что эти вот идиоты, - Митя кивнул в сторону, откуда доносилась
музыка, - почти попадают.
- Да во что попадают?
- Не знаю, - сказал Митя. - Как будто раньше было в жизни что-то бесценное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было.
И оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было это, непонятное. А без него уже ничего не
нужно. И даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: “Не
жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя...”
- По-моему, - сказал Дима, - не тебе жалеть этот огонь. Уместней было бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам
этот огонь, который идет во тьму и плачет?
- Может, и считаю.
- Так не иди во тьму, - сказал Дима. - И не плачь.
Над танцплощадкой зазвучала новая песня - женщина печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных
плащах, где она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то - последнее слово было неразборчивым, но это не
имело значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и
размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
- Нравится? - спросил Митя.
- Ничего, - сказал Дима. - Но главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел
ничего лучше, как пожалеть свет, уходя во тьму. А твой приятель как будто табличку в коридоре повесил - “Уходя, жалейте свет”. Ведь это же не
огонь идет в ночь, а он сам уходит от огня.
- Это не мой приятель, - сказал Митя.
- Ну и правильно, - сказал Дима, - я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов,
основано на очень простом механизме. Если мертвому показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на
липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха - он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному
трупу.