Впившись в наташины губы, Сэм заметил прямо
напротив своего лица бумажку с надписью: “Дешево продается жирная собака. Звонить вечером, спросить Сережу.” Полоски с телефонами были оборваны,
а почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом висело другое объявление: “Скромный молодой массажист приходит на
дом. Оплата по договоренности”. Из-под него выглядывало третье объявление, в котором некто по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить
кресло “Мемфис” из гарнитура “Атлантис”.
- Ох, Сэм, - сказала Наташа, - так меня еще никто не целовал.
- Куда бы нам пойти, - сказал Сэм.
- У меня мать дома, - сказала Наташа, - а я с ней в ссоре.
- Может, ко мне в гостиницу?
- Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко мне.
- А мать?
- Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка - она все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.
- Далеко это?
- Нет, - сказала Наташа, - совсем рядом. Минут семь идти от силы. Сэм, я, наверно, страшная, да?
Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.
- Идем, - сказал он. - Дождь кончился.
За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее
краю, казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее
глубокой, но через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то
время, пока он пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней - ноги сразу промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о
сырые стебли. Наташа шла впереди, держа в каждой руке по тапочке и балансируя ими с удивительным изяществом.
- Почти пришли, - сказала она, - теперь направо.
- Но там же газон, - сказал Сэм.
- Да, - сказала Наташа, - живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот сюда. Не поскользнись. Руку держи.
- Ничего, слезу. А, черт.
- Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет. Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага,
вот сюда.
- Можно посветить?
- Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише говори, а то ее разбудишь.
- А где она? - шепотом спросил Сэм.
- Там, - прошептала Наташа.
Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный
стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы
компенсируя очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была
перегорожена доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.
Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать его за руку, но было уже поздно - комната осветилась, и из-за ширмы
долетел тихий женский стон.
- Ну все, - сказала Наташа, - разбудил.
За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:
- ...Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически
единственным квазиактуальным постэстетическим эпифеноменом современного литературного процесса является на сегодняшний день - разумеется, на
эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане - альманах “Треугольный хуй”, первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор
подготовили Всуеслав Петухов и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом
врага. К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...
- Теперь можно вслух говорить, - сказала Наташа, - она ничего не услышит.
- И часто она так? - спросил Сэм.
- Целыми днями. Может, музыку включим?
- Не надо, - сказал Сэм.
- Дай я затянусь, - сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и вынимая из его пальцев горящую сигарету.
Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую впадинку пупка.
- И получается, - монотонно читал за ширмой тонкий голос, - что прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не
заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. “Прощай! - засыпал я. - Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой
позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто...”
- Как это она без света читает? - тихо спросил Сэм, стараясь отвлечь внимание Наташи от неловкой паузы, в которой была виновата
неподатливая пластмассовая молния.
- Не знаю, - прошептала Наташа. - Сколько себя помню, все время одно и то же...
- Видишь мир глазами маленького мальчика, - читал голос, - и не из-за примитивности описанных чувств - они достаточно сложны, - а из-за
тех бесконечных возможностей, которые таит в себе мир “Судьбы барабанщика”. Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и нельзя
специально останавливаться, равнодушная и немного печальная легкость, с которой герой встречает новые повороты своей жизни. “Никто теперь меня
не узнает и не поймет, - думал я. - Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в Вятку... Ну и пусть! Буду жить один, буду стараться. А на
все прошлое плюну и забуду, как будто его и не было...” Вселенная, в которой живет герой, по-настоящему прекрасна: “А на горе, над обрывом,
громоздились белые здания, казалось - дворцы, башни светлые, величавые. И пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились
вполоборота, поглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом...”
- Наташа, - сдался Сэм, - как это расстегнуть?
- Да она и не расстегивается, - хихикнула Наташа, - она так пришита, для красоты.