- Но лучше всего, - сказал первый, - это прыгнуть в колодец номер сорок восемь.
Митя вжался в стебель, слушая, как в нескольких метрах от него стремительно нарастают числительные, и тут ему на плечо легла чья-то рука
и сильно его тряхнула.
Повернув голову, Митя увидел склонившегося над ним Диму. Вокруг была площадка на вершине горы, над которой поднималась мачта с двумя
красными фонарями (сейчас они уже не горели), рядом стояли две складные табуретки, а сам он лежал под кустом.
- Вставай, - сказал Дима. - У нас мало времени.
Митя поднялся, помотал головой, пытаясь вспомнить только что снившийся сон, но тот уже улетучился и оставил после себя только неясное
ощущение.
Дима пошел по узкой тропинке, ведущей прочь от шеста с двумя красными лампами. Митя поплелся следом, еще позевывая, но через несколько
десятков метров, когда тропинка превратилась в узкий карниз, под которым не было ничего, кроме стометровой пустоты и моря, остатки сна слетели с
него окончательно. Тропинка нырнула в щель между скалами, прошла под низкой каменной аркой (тут у Мити мелькнуло неясное воспоминание, связанное
со сном) и вывела в небольшую расщелину, заросшую темными кустами. Митя сорвал несколько холодных ягод терновника, кинул их в рот и сразу же
выплюнул, увидев яркий белый череп, лежащий под кустом. Череп был маленький и узкий, наподобие собачьего, только меньше и тоньше.
- Там, - сказал Дима, показывая на кусты.
- Что? - спросил Митя.
- Колодец.
- Какой колодец? - спросил Митя.
- Колодец, в который ты должен заглянуть.
- Зачем?
- Это единственный вход и выход, - сказал Дима.
- Куда?
- Для того, чтобы на это ответить, - сказал Дима, - надо заглянуть в колодец. Сам все увидишь.
- Да что это такое?
- По-моему, - сказал Дима, - ты сам знаешь, что такое колодец.
- Знаю. Приспособление для подъема воды.
- А еще? Помнишь, ты мне сам говорил про города и про колодец? Города меняют, а колодец остается одним и тем же.
- Помню. Это сорок восьмая гексаграмма, - сказал Митя и опять подумал, что очень похожее только что было с ним во сне. - Она так и
называется - колодец. “Меняют города, но не меняют колодец. Ничего не утратишь, но и ничего не приобретешь. Уйдешь и придешь, но колодец
останется колодцем... Если почти достигнешь воды, но не хватит веревки, и если разобьешь бадью, - несчастье!”
- Откуда это? - спросил Дима.
- Книга перемен.
- Ты ее что, наизусть знаешь?
- Нет, - с некоторым неудовольствием признался Митя. - Просто эта гексаграмма мне пять раз выпадала.
- Как интересно. И о чем она?
- О колодце. О том, что существует некий колодец, которым можно пользоваться. Точнее, сначала им нельзя пользоваться, потому что на
первой позиции в нем нет воды, на второй ее нельзя зачерпнуть, а на третьей ее некому пить.
Зато потом все приходит в норму. Если я не путаю. А
смысл примерно в том, что мы носим в себе источник всего, что только может быть, но поскольку первая, вторая и третья позиции символизируют
недостаточно высокие уровни развития, то на них этот источник еще не доступен. Вообще, символично, что к этой гексаграмме мы переходим от
гексаграммы “истощение”, на пятой позиции которой...
- Хватит, - перебил Дима. - Помнишь песню, что мы слышали на набережной? Насчет того, где найти себя? Та, кто ее пела, совершенно не
понимала, о чем она поет. И ты точно так же не понимаешь, о чем сейчас говоришь. А чтобы понять, что ты только что сказал, тебе надо заглянуть в
колодец.
- А если я не пойду?
- Не пойти ты просто не можешь.
- Почему? - спросил Митя.
Дима посмотрел на его руки. Митя проследил за взглядом, уставился на свои ладони и понял, что они больше не светятся в темноте. Еще
несколько минут назад, когда они начинали дорогу к этому месту, ладони сияли - не таким ярким, как вчера, но чистым и ясным голубым светом.
- Вот именно поэтому, - сказал Дима. - Иначе все, что ты понял, исчезнет. И в лучшем случае ты успеешь написать еще пару идиотских
стихотворений с непонятным тебе самому смыслом. Если, конечно, допустить, что он в них вообще есть.
Митя покраснел - хорошо, что этого не было видно в темноте.
- Меня иногда поражает твой апломб, - сказал он. - Стихи не обязательно должны содержать смысл. Ты просто не знаешь, что такое
постмодернизм.
- Вот только этого не хватало - чтобы я знал, что это такое, - сказал Дима, выделив интонацией слово “знал”.
Он развернул Митю на месте и слегка толкнул его.
Кусты были густыми и колючими; прикрывая пальцами глаза, Митя сделал несколько шагов, поскользнулся и полетел вниз.
Он падал спиной вперед, хватаясь руками за рыхлые стены, падал очень долго, но вместо того, чтобы упасть на дно, впал в задумчивость.
Время не то исчезло, не то растянулось - все, что он видел, менялось не меняясь, каким-то образом постоянно оказываясь новым, а его пальцы все
пытались уцепиться за тот же самый участок стены, что и в начале падения. Как и вчера, он чувствовал, что смотрит на что-то странное, что-то
такое, на что не смотрел никогда в жизни и вместе с тем смотрел всегда. Когда он попытался понять, что он видит, и найти в своей памяти нечто
похожее, ему вспомнился обрывок виденного по телевизору фильма, где несколько ученых в белых халатах были заняты очень странным делом - вырезали
из картона круги с небольшими выступами и насаживали их на сверкающий металлический штырь, словно чеки в магазине; картонные круги становились
все меньше и меньше, и в конце концов на штыре оказалась человеческая голова, составленная из тонких листов картона; ее обмазали синим
пластилином, и на этом фильм кончился.
То, что видел Митя, больше всего напоминало эти картонные круги: последним, самым верхним кругом был испуг от падения в колодец,
предпоследним - опасение, что колючая ветка куста хлестнет по глазам, до этого была досада, что так быстро исчез приснившийся мир, где на
длинной травинке беседовали два красных жука; еще раньше - страх перед летучей мышью, наслаждение полетом над залитыми луной камнями,
озадаченность непонятным вопросом Димы, тоска от стука доминошных костей над пустой набережной и от того, главным образом, что в собственной
голове сразу стала видна компания внутренних доминошников, и так - ниже и ниже, за один миг - сквозь всю жизнь, сквозь все сплющившиеся и
затвердевшие чувства, которые он когда-либо испытал.