Он начинает смотреть на железную дорогу и на железнодорожников как на своих банкиров, а на револьверы, как на чековую книжку на любую сумму. Он разбрасывает деньги направо и налево. Большую часть времени он проводит по походному, скачет день и ночь и временами ведет такую тяжелую жизнь, что не в состоянии наслаждаться довольством, когда добьется его. Он знает, что в конце концов обречен, что рано или поздно лишится жизни или свободы, и что меткость его прицела, быстрота его лошади и верность револьвера только отсрочивают неизбежное.
Это не значит, что ои теряет сон от страха перед полицейскими. За все время моей практики я никогда не видал, чтобы полиция нападала на шайку аутло, не превосходя ее численно раза в три.
Но аутло не может выбить из головы одной мысли, — и вот что делает его жизнь особенно горькой: он знает, откуда полицейские рекрутируют своих агентов. Он знает, что большинство этих опор закона когда-то были его нарушителями, конокрадами, жуликами, бродягами и такими же аутло, как он сам; он знает, что они достигли безнаказанности и теперешнего положения только потому, что стали государственными шпионами и что изменили своим товарищам и выдали их на тюрьму и смерть.
Он знает, что когда-нибудь, — если он раньше не будет убит! — и его Иуда примется за дело, и тогда будет поставлена ему западня, и он самокажется захваченным вместо того, чтобы попрежкему захватывать других.
Вот почему налетчик на поезда выбирает себе компанию в тысячу раз с большей осторожностью, чем благоразумная девушка — возлюбленного. Вот почему он по ночам сидит на постели и прислушивается к стуку подков каждой лошади на дальней дороге. Вот почему он целыми днями размышляет над каким-нибудь замечанием или необычным движением товарища или над несвязным бредом лучшего друга, спящего с ним рядом.
Вот одна из причин, почему профессия железнодорожных налетчиков не так приятна, как одна из ее побочных ветвей — политика или биржевая спекуляция.
Улисс и собачник
Перевод Зин. Львовского.
Знаете ли вы час собачника?
Когда указательный палец сумерек начинает смазывать ярко окрашенные контуры Нью-Йорка, наступает час, посвященный одному из наиболее меланхолических зрелищ городской жизни.
С высоких утесов башенных квартир, с вершин меблированных комнат, в которых обитают горные жители Нью-Йорка, спускается армия существ, которые когда-то были людьми. Еще и теперь они ходят на двух ногах и сохранили человеческий облик и речь, но вы легко можете заметить, что по развитию они стоят ниже животных. Каждый из этих существ сопровождает собаку, с которой соединен искусственной связью. Все эти люди — жертвы Цирцеи.
Не по собственной воле стали они лакеями Фиделек, посыльными бультеррьеров и проводниками Тоузеров. Современная Цирцея вместо того, чтобы превратить их в животных, оставила между ними разницу… длиною в шесть футов привязи. Каждого из этих собачников его Цирцея ласкою, подкупом или приказанием заставила вывести на прогулку бесценное домашнее сокровище.
По их лицам и манерам вы увидите, что собачники заколдованы безнадежно. Никогда не явится Улисс, хотя бы в виде фурманщика, чтобы снять с них чары. У некоторых из них лица совсем окаменели. Этих людей уже не трогают сожаление, любопытство, насмешки людей. Годы семейной жизни и беспрерывного принудительного собачьего руководства сделали их нечувствительными. Они освобождают своих собак, запутавшихся возле фонарных столбов или вокруг ног обыкновенных пешеходов, с важностью мандарина, разматывающего свою косу.
Другие, не так давно низведенные до степени собачьего атташе, принимают эту обязанность с сердитым и свирепым видом.
Они маневрируют собакой на кончике веревки с таким же удовольствием, какое испытывает девушка на рыбной ловле, когда на крючок ее попадает морской реполов.
Стоит вам посмотреть на них, как они устремляют на вас угрожающий взгляд, точно для них было бы наслаждением выпустить на вас всех «собак войны». Это — полумятежные собачники, еще не совсем цирцеизованные, и лучше воздержитесь от пинка их собаке, когда та станет обнюхивать ваши лодыжки!
Другие из этого племени не так резко реагируют. Это — по большей части потасканные юноши в вышитых золотом фуражках и с опущенными долу папиросами; такого рода проводники совершенно не гармонируют со своими собаками. У их питомцев шелковые банты на ошейниках, и молодые люди так добросовестно водят собак, что само-собой напрашивается предположение, что какая — нибудь личная выгода, зависящая от удовлетворительной службы, ожидает их по выполнении возложенных на них обязанностей. Собаки, выводить которых заставляют те или иные личные цели, весьма разнообразны, но все они похожи между собой своей толщиной, избалованностью, отчаянной подлостью и наглым, капризным характером. Они сердито дергают привязь, лениво исследуют носом каждую ступеньку, решетку или же столб, садятся отдыхать, когда им вздумается, сопят, как победители в состязании едоков бифштексов на Третьей авеню, неловко проваливаются во все открытые погреба и угольные ямы и заставляют своих проводников против волн исполнять веселую пляску.
Эти несчастные няньки собачьего племени — дворняжек покровители, ублюдков правители, шпицев таскатели, пуделей толкатели, скот — террьеров собиратели, такс носители и померанских догов подгонятели, — все эти покорные слуги Цирцей, живущих на вершинах, покорно следуют за своими питомцами. Собаки и не уважают и не боятся их. Ведущие их на привязи люди могут оказаться хозяевами дома, но отнюдь — не их хозяевами! Из уютного уголка к пожарной лестнице, от дивана к кухонному элеватору гонит рычание этой собачки то двуногое существо, удел которого — итти во время прогулки на другом конце привязи.
Однажды в сумерки, по обыкновению, собачники вышли на улицу под влиянием просьб, наград или же щелканья плетью своих Цирцей. Между ними находился один крепкий еще человек, внешность которого говорила, что он слишком солиден для подобного «воздушного времяпрепровождения». Выражение его лица было меланхолично, вид — уныл. Он был связан с гадкой белой собакой, отвратительно жирной, дьявольски злой и адски несговорчивой по отношению к презираемому ею проводнику.
На ближайшем к дому углу собачник повернул по продольной улице, надеясь видеть там меньше свидетелей своего унижения. Перекормленное животное ковыляло впереди, задыхаясь от сплина и усилий передвижения.
Вдруг собака остановилась. Высокий загорелый человек в длиннополой одежде и широкополой шляпе стоял, словно колосс загораживая дорогу, и восклицал:
— Вот сюрприз!
— Джим Берри! — прошептал собачник с восклицательным знаком в голосе.
— Сэм Тельфайр! — снова закричал Джим: — старый товарищ, друже, дай мне свое копыто,
Руки их переплелись в коротком крепком рукопожатьи, которое смертельно опасно для микроба рукопожатия.
— Ах, ты старый толстый плут, — продолжал носитель широкополой шляпы с морщинистой темной улыбкой, — вот уже пять лет я не видел тебя. Я целую неделю в городе, но здесь невозможно найти кого-нибудь. Ну, пропащий женатый человек, как ты поживаешь?
Что-то рыхлое, тяжелое и мягкое, как поднявшееся тесто, прислонилось к ноге Джима и обнюхивало его брюки с ворчанием, похожим на шипение бродящих дрождей.
— Начинай, — сказал Джим, — и об’ясни, что это за толстая годовалая гидрофобия, на которую ты накинул свое лассо? Ты — хозяин этой скотины? Как она называется; собакой или как иначе?
— Мне нужно выпить, — сказал собачник, удрученный воспоминанием о своей молодости.