Наисходенеделистервятники-грифыразодралиметаллические оконные
сетки, проникли через балкон и окна в президентский дворец, взмахами крыльев
всколыхнули в дворцовых покоях спертый воздухзастоявшегосявремени,ив
понедельникнарассветегородочнулся наконец от векового летаргического
сна, в который он был погружен вместе со всемсвоимпревращеннымвгниль
величием;только тогда мы осмелились войти, и не было нужды брать приступом
обветшалые крепостные стены,кчемупризывалиодни,самыесмелые,или
таранитьдышлами воловьих упряжек парадный вход, как предлагали другие, ибо
стоило лишь дотронуться, как самисобойотворилисьбронированныеворота,
которыевдостославные для этого здания времена устояли под ядрами Уильяма
Дэмпира, и вот мы шагнули в минувшую эпоху ичутьнезадохнулисьвэтом
огромном,превращенномв руины логове власти, где даже тишина была ветхой,
свет зыбким, и все предметы вэтомзыбком,призрачномсветеразличались
неясно;впервомдворе, каменные плиты которого вздыбились и треснули под
напором чертополоха, мы увидели брошенное гдепопалооружиеиснаряжение
бежавшейохраны,увиделидлинныйдощатыйстол,уставленный тарелками с
гниющими остатками воскресного обеда, прерванного паникой,увиделимрачное
полутемноестроение,гденекогда размещалась канцелярия, а в нем -- яркие
ядовитые грибы и бледные смрадные цветы, проросшие из грудынерассмотренных
дел,прохождениекоторых длилось медленнее самой бездарной жизни; а еще мы
увидели в этом дворе поставленную на возвышение купель, в которой крестились
пять поколений обитателей этого дворца, и увидели в глубине двора допотопную
вице-королевскую конюшню, превращенную в каретный сарай, и в нем, средитуч
моли,мыувиделикаретуэпохи Великого Шума, крытую повозку времен Чумы,
выезд года Кометы, похоронныедрогивременПрогрессаврамкахпорядка,
сомнамбулическийлимузинПервогоВекаМира,ивсе это было в приличном
состоянии и выкрашено в цвета национального флага, хотя и покрытогрязьюи
паутиной;вследующемдвореза железной оградой цвели розы, серебристые,
словно припорошенные лунной пылью; под сенью этих роз в былые,славныедля
этогодворцавременаспалипрокаженные; розовые кусты так разрослись без
присмотра, что заполонили все кругом; воздух был напоен запахом роз,однако
кнему примешивалось зловоние, исходящее из глубин сада, а к этому зловонию
примешивался смрад курятника, смрадкоровьихиспражнений,атакжесмрад
солдатскоймочи--солдатыиспоконвекусправлялималую нужду у стены
колониальной базилики, превращеннойвмолочнуюферму;пробираясьсквозь
удушливыйрозовыйкустарник,мывышликарочнойверанде,уставленной
горшками с гвоздиками, махровыми астрамиианютинымиглазками;этобыла
верандакурятникадляегоженщин,и, судя по грудам разного валявшегося
здесь барахла и количеству швейных машин, можно былопредположить,сколько
женщинобиталовэтом бараке, -- не менее тысячи с кучей детей-недоносков
каждая; мы увидели мерзость запустения на кухнях, увидели сгнившее в корытах
белье, увидели разверстый сток нужника, общего для солдат и женщин;увидели
вавилонскиеивы,привезенныеиз Малой Азии в гигантских кадках с тамошней
землей, -- сизые, словно покрытые изморозью ивы, а за ивамипредсталперед
намиегодворец,егодом,огромный,угрюмый, -- сквозь оконные проемы,
жалюзи с которых были сорваны, все еще влеталиивылеталигрифы;намне
пришлосьвзламыватьдвери,онираспахнулись сами, словно повинуясь нашим
голосам, и вот мы поднялись на главный этаж по каменнойлестнице,покрытой
опереточнороскошнымковром,которыйбыл истоптан коровьими копытами, и,
начиная от первого холла и кончая последней спальней, мызаглянуливовсе
комнаты,прошли через все служебные помещения, через бесчисленные приемные,
и всюду бродили невозмутимые коровы; они жевали бархатные шторыимусолили
атласнуюобивку кресел, наступая на святые иконы и на портреты полководцев,
валявшиеся на полу среди обломков мебели и свежих коровьихлепешек;коровы
хозяйничали в столовой и в концертном зале, оскверняя его своим мычанием, --
всюдубыликоровы; а еще мы увидели поломанные столики для игры в домино и
сукнобильярдныхстолов,зеленовато-белесое,словнолугапослевыгула
коровьихстад,иувиделиброшенную в углу машину ветров, лопасти которой
могли имитировать морской ветер любогонаправления,дабыобитателиэтого
доманемучились тоской по морю, покинувшему свои берега; а еще мы увидели
висящие повсюду птичьиклеткиснаброшенныминанихплатками,--как
набросилиихнаночьнапрошлойнеделе,таконииостались;аиз
бесчисленных окон был виден город -- огромное животное,ещенеосознавшее
историческийпонедельник,вкоторыйоно вступало, а за городом до самого
горизонта тянулись пустынные кратеры, холмы шершавого, словно лунного, пепла
на бесконечнойравнине,гденекогдаволновалосьморе;аиззапретной
обители,куданедавноосмеливалисьвойтилишь немногие, доносился запах
гниения, запах падали, слышно было, как там астматически дышат грифы,имы
ступилитудаи,ведомыеужаснымзапахоминаправлением полета грифов,
добрались до зала заседаний, где обнаружили все тех же коров, только дохлых,
-- их червивые туши,ихокруглыефилейныечастимножилисьвгромадных
зеркалахзала; мы толкнули потайную боковую дверь, ведущую в его кабинет, и
там увидели его самого в полевой форме без знаковотличия,всапогах;на
левом сапоге блестела золотая шпора.
Старше любого смертного на земле, более
древний,чемлюбоедоисторическоеживотное воды и суши, он лежал ничком,
зарывшись лицом в ладони, как в подушку,--так,вэтойпозе,спалон
всегда,вседолгиеночидолгойжизнидеспота-затворника;нокогда мы
перевернули его, чтобы увидеть лицо, то поняли, что опознать его невозможно,
и не только потому, что лицо исклевали грифы; как узнаешь, он лиэто,если
никтоизнас не видел его при жизни? И хотя профиль его отчеканен на любой
монетесобеихсторон,изображеннапочтовыхмарках,наэтикетках
слабительныхсредств,набандажахинашелковыхладанках,хотяего
литографический портрет в золотом багете, изображающийегосознаменеми
дракономнагруди,былперед глазами у каждого в любой час и повсюду, мы
знали, что это были копии с давних копий, которые считались неверными ужев
годКометы, когда наши родители узнавали от своих родителей, кто он такой и
как выглядит, а те знали это от своих дедов; с малых лет мы привыкли верить,
что он вечен и вечно здравствует в Доме Власти; мы знали, что кто-то в канун
праздника видел, как вечером онзажигалвДомеВластишары-светильники,
слышалирассказыо том, как кто-то увидел его тоскливые глаза, его бледные
губы в оконце президентской кареты, увидел его руку,просунутуюизоконца
поверх затканной серебром, словно церковная риза, шторки, -- руку, задумчиво
благословляющуюпустыннуюулицу,мызнали,что он жив-здоров, от одного
слепого бродяги, которого много лет назад схватили воскресным днем на улице,
где этот бродяга за пять сентаво читал стихи позабытого поэта РубенаДарио,
-- схватили,но вскоре выпустили счастливым, с монеткой из чистого золота в
кармане, пожалованной ему в качестве гонорара за вечер поэзии,которыйбыл
устроентолько для самого; бродяга его, разумеется, не видел, ибо был слеп,
но если бы даже он был зряч, то всеравнонесмогбыувидетьгенерала,
потому что со времен Желтой Лихорадки увидеть его не мог ни один смертный. И
все-такимы знали, что он -- есть, знали, потому что земля вертелась, жизнь
продолжалась, почта приходила, духовой оркестр муниципалитета досубботнего
отбоя играл глупые вальсы под пыльными пальмами и грустными фонарями площади
деАрмас,ивсе новые старые музыканты приходили на смену умершим; даже в
последние годы, когда из обиталища власти не доносились ни голоса людей,ни
пениептиц,когдаперестали отворяться окованные броней ворота, мы знали,
что во дворце кто-то есть, потому что в окнах, выходящих всторонубывшего
моря, как в иллюминаторах корабля, горел свет, а если кто-нибудь осмеливался
подойтипоближе,тослышалзадворцовой крепостной стеной топот копыт и
дыхание каких-то крупных животных; а однажды вянваремыувиделикорову,
котораялюбоваласьзакатомспрезидентскогобалкона;представьте себе,
корова на главном балконе отечества! какое безобразие! нунедерьмоваяли
страна?!Нотут все засомневались, возможно ли это, чтобы корова очутилась
на президентском балконе? Разве коровы разгуливают по лестницам, даещепо
дворцовым,даеще устланным коврами? И такие начались тары-бары, что мы, в
конце концов, не знали, что и думать: виделимыэтупроклятуюкоровуна
балконепрезидентаилинамэтопростопомерещилосьоднажды вечером на
площади де Армас? Ведь на этомбалконениктоникогоиничегоневидел
давным-давно,вплотьдорассветароковойпятницы,когда сюда прилетели
первые грифы, покинув карнизы больницы для бедных, где ониобычнодремлют;
ноприлетелине только эти грифы, прилетело множество стай издалека -- они
возникали одна за другой, как некогда волны,которыекатилисьиз-затого
горизонта,гденыневместобылогоморялежит море пыли; весь день стаи
грифов медленно кружились над обиталищем власти, пока их вожак, их корольс
длиннойкраснойшеей,увенчанный, как короной, белыми перьями плюмажа, не
отдал безмолвный приказ, и тогда раздался звон разбитыхстекол,засмердело
великим покойником, грифы стали носиться туда-сюда, влетая и вылетая в какие
попало окна, как это бывает лишь в доме, покинутом хозяином, в доме, где нет
живых;ивпонедельникмыосмелилисьтожеивошли и увидели в пустом
святилище руины былого величия, инашлиеготелосисклеваннымгрифами
лицом,свыхоленными женственными руками, -- на правой руке, на безымянном
пальце, был перстень с государственной печаткой; все его телобылопокрыто
мелкойсыпью, особенно под мышками и в паху; на нем был брезентовый бандаж,
которыйподдерживалогромную,какраздутаябычьяпочка,килу,--
единственное,чегоне тронули грифы.