Все, что я скрою, обязательно вылезет потом, но уже в смешном, окарикатуренном виде. В конце концов писательство - это то, что прежде всего нужно мне самому, то, что помогает мне, каждую минуту сжимает в энергетический ком, и я не должен хитрить в этом деле. Лицом к лицу с бумагой я не должен стыдиться самого себя - ни своей глупости, ни своих так называемых сантиментов. Я простой человек, имеющий отношение ко всем прохожим и проезжим, я такой же, как все они. И я им нужен - вот в чем штука, без этого дело не пойдет.
Я успокаивался. В полном спокойствии я работал и в полном спокойствии посещал редакции - не напечатают сейчас, напечатают потом. Я очень прочно успокоился за несколько месяцев, но кончилась какая-то часть работы, и я стал думать: не слишком ли?..
...За поворотом шоссе возникла в темноте подсвеченная прожектором белая каменная игла - обелиск в память павших десантников. И полон был мир для меня любви к погибшим моим братьям.
- Вы Есенина любите? - вдруг спросил шофер.
- Люблю, конечно, - ответил я.
- Почитать вам стихотворения Есенина?
- Давай.
"Ты меня не любишь, не жалеешь...", "Может, поздно, может слишком рано...", "Жизнь моя, иль ты приснилась мне...", "Вы помните, вы все, конечно, помните..." - читал шофер.
Я тоже пытался что-то читать, но сбивался, и он меня поправлял и читал дальше безошибочно. Он знал уйму стихов Есенина. Мы неслись по лесу, фары пробивали лес, и в глубине за соснами возникали фантастические очертания кустарника. И полон был лес для меня призраков, призраков моей любви, которые маячили из-за потухших костров, смешных и милых призраков.
- А его поэму "Проститутка" ты знаешь? - спросил шофер.
- Нет, не знаю такой.
- Ну, так слушай.
И вдруг после есенинских стихов последовало длинное графоманское сочинение о юной проститутке, сочинение с немыслимым ритмом, безобразное, сальное...
Читал он вдохновенно.
- Это не Есенин, - сказал я.
- Как это не Есенин? - поразился он.
- Это какой-то бездарный алкоголик сочинил, а не Есенин.
Вдруг он затормозил так резко, что я чуть не стукнулся лбом о ветровое стекло.
- Ты чего?
- Давай отсюда выматывай!
- Рехнулся, друг?
- Выматывай говорю! Знаток нашелся. Есенин не Есенин...
Он выругался, и губы у него дрожали от обиды. Я вылез из машины.
- Ладно, я пешком дойду, но только ты пойми, что это не Есенин. Ты, друг, вызубрил стихи, как попка, а золота от дерьма отличить не можешь.
- Спрячь свои паршивые гроши! - заорал он, выкатывая глаза, и захлопнул дверцу.
Я поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел по шоссе, потом обернулся и посмотрел, как он разворачивается. Потом пошел дальше по лунным пятнам, по качающимся теням, с холодом в душе из-за этой ссоры. Минут через десять я услышал шум мотора сзади и обернулся. Фары из-за поворота описали дугу по елкам, делая их из черных зелеными - показалась машина, это было мое такси.
- Садись, - сказал шофер.
Я молча сел с ним рядом.
- Я сейчас рифму разобрал, может, ты и прав, может это и не Есенин. Должно быть, действительно какой-нибудь алкаш сочинил.
- Ты с "Мосфильма"? - через минуту спросил он.
Должно быть, действительно какой-нибудь алкаш сочинил.
- Ты с "Мосфильма"? - через минуту спросил он.
Я кивнул.
- А я сам питерский. Питер бока повытер, - печально подмигнул он. - Женку прогнал и сюда подался. Здесь мне не пыльно.
- Чего так? - хмуро спросил я.
- В торговле она работала, понял?
- Ну и что?
- Я же тебе говорю, в торговле она работала и левака дала с завмагом.
- А!
- Ничего не понимаю, - сказал он, тараща глаза на дорогу. - Ничего не понимаю, хоть ты убей.
Я всунул ему в рот сигарету и дал огня. Он неумело запыхтел.
- Ничего не понимаю. Завмаг такой толстый, старый, а она девчонка с тридцать девятого года.
- Баб не поймешь, - сказал я.
- Верно. Бабу, может, труднее понять, чем мужчину.
- Плюнь, - сказал я. - В конечном счете выгнал - и правильно сделал. Найдешь здесь себе эстоночку.
- Как же найдешь! Не допросишься.
- Давай организуем союз русских холостяков, а?
Он засмеялся.
- Тебя как зовут?
- Валя.
- А меня Женя. Давай повстречаемся, а?
- Давай.
- Вот этот телефон запиши, - он ткнул пальцем в дощечку справа от руля.
На ней было написано: "Как вас обслужили, сообщите в диспетчерскую по телефону 2-41-59". Я записал.
Показалось модернистское здание мотоклуба.
- Пока, - сказал я. - Обязательно позвоню, Женька.
- Будь здоров, - он протянул мне руку. - Понимаешь, жить без нее не могу, без Люськи.
Он сдвинул фуражку на затылок, и я увидел, что он лыс.
- Не психуй, Женя, - сказал я. - Все устроится.
Во дворе мотоклуба стояла вся наша техника: темные туши "тон-вагена" и "лихт-вагена", "Газ-69", автобус, а над всем этим, как шея загадочного жирафа, повисла стрела операторского крана. На балконе, освещенный луной, сидел в одной майке Барабанчиков. Он наигрывал на гитаре и пел, томясь:
Ах, миленький, не надо.
Ах, родненький, не надо...
"Может быть, это Барабанчиков сочинил поэму "Проститутка", - подумал я и по стене, в тени, чтобы он меня не заметил, прошел в вестибюль. Здесь я подсел к телефону и набрал 2-41-59.
Длинные гудки долго тревожили ухо. Я отражался в зеркале, бледный, хорошо одетый молодой человек. Завтра натяну брезентовые штаны и свитер, наемся как следует и буду толкать тележку.
- Диспетчер.
- Здравствуйте. Говорит пассажир машины пятьдесят восемь десять.
- Что случилось?
- Ровным счетом ничего. Запишите, пожалуйста, благодарность водителю Евгению Евстигнееву.
- Что за дурацкие шутки? Вы бы еще в пять утра позвонили.
- Какие шутки? Меня прекрасно обслужили, вот и все.
- Нам только жалуются, и то днем, а не по ночам.
- А я не жалуюсь, вы поняли?
- Черт бы вас побрал! Почитать не даете!
- А что вы читаете?
- "Лунный камень".