Или в том сне — в той чужой, не моей, жизни — просто очень быстро привыкают? К туфлям на ногах, к сигаретам, которые можно купить в таберне. То есть не в таберне, конечно, а баре — в баре «У Хэмфри». Учителя там знали, и знали очень хорошо...
— Господина Хэмфри еще нет!
Можно не пояснять — стол у стены пуст. И кресло пустует — Его кресло. За этим столом — место Учителя. Остальных туда только приглашают.
За обедом и за выпивкой тут не лежат, это я сообразила сразу. И пьют из рюмок, а не из чаш. Быстро слова запоминаются! Даже такие, как «автобус». Хорошо, что здесь не надо удивляться!
— Его еще нет...
Эхо, нимфа-Эхо. Не приглашала — сама села рядом, за мой столик. Высокая, черноволосая, в странном серебристом платье-тунике. А вот лицо... Не запоминается лицо.
Никак!
— Значит, ты — Его новенькая? Я бы убила тебя, девочка, но лучше пусть Он сделает это сам. А я лучше — пусть оставит в живых. Навсегда!
Хриплый голос, рюмка с чем-то темно-красным в руке. Нимфу-Эхо я уже знаю. Здесь все ее называют Лили, вечерами она поет прямо тут, в таберне. Одна из ее песен и называется «Лили». То есть не совсем так, но полностью я еще не запомнила.
— Меня Он оставил в живых, девочка! Вначале я просто не поняла, потом обрадовалась, а затем... Затем почувствовала, что это такое!
Не отвечаю. Что толку отвечать Эху? Чужому Эху, отзвуку голосов, которые давно отзвучали?
— Я тебе еще не рассказывала? Я всем рассказываю, это не тайна. Их было четверо — братья, Он — самый старший. Меня догнали над Красным морем. Четыре столба пламени — синий, розовый, белый. А впереди — зеленый, Его цвет... Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее.
Слова звучат тихо, еле различимо. Эхо, дальнее Эхо давно забытого, ушедшего навсегда.
— На берегу... На берегу они оделись плотью — и тогда я впервые увидела Его. Меня должны были убить, я ждала смерти, но думала только о Нем. И когда поняла, что остаюсь в живых, но буду не с Ним...
Не слушаю. Здесь, в громадной одноэтажной инсуле посреди грязного поля, лучше никого не слушать. Это я поняла сразу — даже раньше, чем сообразила, что такое автобус. Поняла и не стала ни о чем никому рассказывать.
Никто никого не слушает, зато говорят, говорят, говорят...
И не только говорят. Убивают тоже. Об этом я узнала час назад.
— Ты ничего не дождешься, девочка! Я ждала долго, я вышла замуж за Его брата, отказалась от клятвы, от мести. Не дождалась. Не дождусь. И ты не дождешься!
Молчу. Где-то не здесь, в неимоверной дали — Капуя Остров Батиата, мои друзья в мохнатых плащах, моя клятва, моя месть. Рассказать о таком? Не удивятся — просто не станут слушать.
...Но я ни от чего не откажусь, как эта Лили! Дождусь или сделаю все сама!
— Ты недолго продержишься, гордая девочка! Или сядешь в автобус, как все, или у тебя кончатся деньги и ты станешь продаваться за стакан шнапса. Трезвой тут не выжить!
Эхо становится совсем тихим, распадается шепотом, шелестом. Рюмка пуста. За Его столиком — тоже пусто. Ждать? Ждать!
Да, тут убивают — и продаются тоже. В одном из домов (в «бараке» по-здешнему) собираются женщины с пустыми глазами и такие же мужчины — с глазами мертвыми. Здесь не голодают — котел со скверной кашей на кухне всегда полон, но выпивку без денег не купишь. И просто продаются — от страха и безнадежности. Все равно придется сесть в автобус. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Никто никого не торопит. Прав Учитель — времени здесь слишком много. Все равно не вьдержишь, шагнешь вперед, услыхав свое имя в бесконечном списке, который читают каждое утро. Шагнешь вперед, пройдешь к автобусу. А ходят они только в одну сторону — это я тоже поняла.
Шагнешь вперед, пройдешь к автобусу. А ходят они только в одну сторону — это я тоже поняла. Почти сразу.
— Готовься, девочка! Новеньким тут платят вдвое, сможешь пить коньяк. Недолго, правда, потом станешь за полпачки сигарет соглашаться. А лучше — сразу уезжай. Чем ты лучше всех остальных? Чем ты лучше меня?
Темноволосой уже нет, а Эхо слышится. И вновь не удивляюсь — похожее мне говорят здесь не в первый раз.
Потом, уже через много лет, я попыталась все это нарисовать — так же, как по приказу Спартака рисовала консульский лагерь. Не получалось. Только обрывки — дверь барака, невысокое ложе, сброшенное на пол одеяло, бледные лица тех, что толпились на площади, когда читались списки, пальцы Учителя, сжимавшие рюмку толстого стекла.
Разве можно нарисовать сон? Даже такой?
— Садись, Папия! Поближе! Сейчас принесут рюмки.
Пить мне не хочется, но я киваю. Киваю, достаю сигареты. Рядом вспыхивает огонек зажигалки.
Мы за Его столиком, за столом Хэмфри. Не одни — Учитель пришел вместе с кем-то высоким, худым. Лицо... Не разглядеть лица. Молодое — но виски седые.
— Знакомься: доктор Андрюс Виеншаукис. Вы с ним почти земляки.
Доктор Андрюс Виеншаукис чуть наклоняет голову. Кланяюсь в ответ. Хорошо, когда можно ничему не удивляться!
Рюмки, пузатая зеленая бутылка...
— Итак, доктор?
Кажется, Учитель позвал меня сюда именно из-за него. Из-за моего почти земляка — доктора Андрюса Виеншаукиса.
— Ты знаешь мой ответ, Хэмфри.
Пальцы Учителя сжимают толстое стекло. Лицо... Сейчас его так же трудно разглядеть, как и лицо гостя.
— Ты нарушил Закон, доктор Андрюс Виеншаукис. В очередной раз. Но теперь Я решил вмешаться.
— Вмешивайся.
Их голоса странно похожи — голос Учителя и этого, с седыми висками. Они вообще похожи. Не братья, но... Похожи!
— Закон один на всех, доктор Виеншаукис. Закон — превыше всего.
— Не выше Милости.
Оба говорят спокойно, не торопясь. Времени здесь много.
— Нет, доктор! Ты наслушался Моего брата, но он не может изменить в Законе и буквы. Даже Отец не может — это тот предел, который Он Сам Себе поставил. Я — хранитель и страж Закона, доктор Виеншаукис. Я не позволю чтобы его нарушали — даже ты и твои товарищи.
— Ты сам нарушаешь закон, Хэмфри. С первого дня — когда отказался поклониться по приказу Отца.
Далекий неясный спор внезапно становится понятнее Учитель говорил об этом! «Я тоже когда-то обиделся на обезьянку. И даже не стал ей кланяться». Выходит, Он не шутил?
— Неужели Мой брат не разъяснил тебе даже этого? Был приказ Отца, но был и есть Закон. Кланяться можно Творцу — но не творению. Закон выше приказа. Мои братья его нарушили, Я — исполнил!
Слова звучат негромко, уверенно, но я понимаю — это лишь разговор. Кажется, они беседуют о таком не впервые, и никто никого не переубедит.
— Мой брат и такие, как ты, называют это гордыней. А разве то, что вы подняли руку на Закон, не гордыня?
Новый Закон отменил Древний.
Спор тянется, тянется, никто никуда не спешит, и я не спешу. Моя жизнь, моя ненависть, мои друзья — все это не здесь, тут нет Рима, и родной земли тоже нет. Есть грязь, автобусы, ждущие на краю площади, полупустой бар, полупустая бутылка.
— Я пытался объяснить брату, доктор Виеншаукис. Он ничего не отменил — и ничего нового не принес. Он лишь позволил себе и другим нарушать то, что нарушать нельзя никому... Ты сейчас откуда, доктор? Берлин, группа «Красная капелла»? И, чтобы попасть туда, ты в очередной раз презрел Закон? Неужели помогать одному Зверю из Бездны против другого, такого же, — это завет Моего брата?
Впервые за весь разговор голос Учителя дрогнул.