Сплетясь, как пара змей, они катились по ступенькам пологого крыльца на выход, и каждый хрипел о ненависти к инородцам. В приёмном покое выяснилось, что оба пострадавших славяне чистых кровей, просто речь шла о разной степени ненависти.
Сейчас неподалёку от Артёма за столиком восседали три особи женского пола и с оскорблённым видом пили кофе из безопасных пластмассовых пиалушек. Презрительно прищуренные глаза каждой из трёх девиц блуждали по залу, приостанавливались на ком-либо из присутствующих и, уничтожив морально, следовали дальше. Наиболее частому испепелению подвергался дальний угол, где в окружении единомышленников шумно витийствовал смуглый ястребиноликий живчик. Там собирались бисексуалы — двуличные твари, способные одновременно любить и женщин, и Родину.
Значительная часть застарелой девичьей ненависти доставалась также этакому пожилому Квазимодо, одиноко сутулившемуся под портретом поэта Николая Клюева. Впрочем, подобных типов тут не жаловал никто и иначе как педороссами не величал. Горбун томился. Поговорить ему пока было не с кем. Время от времени доставал сотовый телефон и, нажав кнопку, с печальной улыбкой слушал первые такты некогда популярной песни «Гей, славяне».
На Стратополоха три мегеры смотрели с особым омерзением. Квазимодо — и тот поглядывал на него с превосходством. Не зря же таким, как Артём, был отведён крайний столику самого входа. Почувствовав на себе очередной казнящий взгляд, литератор досадливо дёрнул плечом и снова склонился над наладонником.
«Секс и насилие — что общего в этих двух понятиях? — сосредоточенно набирал он, сноровисто касаясь буковок кончиком стила. — Секс — составная часть любви. Насилие — составная часть убийства. Да, конечно, бывает сексуальное насилие, но ведь бывает и экономическое, причём убийств на этой почве куда больше, чем на сексуальной. Пропаганда экономики и насилия — вот с чем надлежит бороться по-настоящему…»
Народу под навесом прибавлялось. Вошёл загадочный юноша в чёрном кожаном плаще до пят. Бритые виски, минимум косметики. Оглядевшись, подсел к горбуну. Тот оживился, спрятал сотовый телефон, и они взволнованно о чём-то заговорили.
В дальнем углу грянули крики. Кто-то перескочил со стула на стол. Судя по всему, там сменили тему.
— На территории Украины…
— Не «на территории Украины», а «в территории Украины». Грамотей!..
— Какая Украина? Нет никакой Украины! Доказано, что украинский язык — следствие расстройства речевых функций…
— Кем доказано? Уж не Безугловым ли?..
«Конечно, все мы здесь уроды, — растроганно думал Стратополох, с грустной нежностью оглядывая бурлящее сборище. — Можем поругаться до визга, до хрипа, можем даже до рукоприкладства дойти. И всё же лучше урод, чем натурал. „Нормально функционирующий человек“. Надо же, пакость какая! „Нормально функционирующий…“»
— Киев — мать городов русских? Какая, к чёрту, мать, если он мужского рода?
— Русь опетушённая, гы-гы-гы…
— Позволь-позволь! Киевская Русь! Это ж издевательство… Это всё равно что сказать: «Парижская Англия»…
— Издевательство не издевательство, а на Хохлому претендуют!
— Чего-о?!
— Того! Ты вслушайся: Хохло-ма. В переводе — «Мать-Украина». Стало быть, говорят, наша исконная территория…
Артёму остро захотелось вмешаться в спор, но делать этого не следовало ни в коем случае. Во-первых, никто его в таком гаме не услышит — глотки-то лужёные. А во-вторых, хоть они и бисексуалы, а Стратополоха в своих рядах не потерпят.
Жаль. Литератору было что сказать. О том же, к примеру, Владимире Красно Солнышко.
Литератору было что сказать. О том же, к примеру, Владимире Красно Солнышко. Действительно, странная складывается картина: князь — Киевский, а богатыри у него — сплошь наёмники-великороссы. Алёша — из Ростова, Добрыня — из Рязани, Илья — из Мурома. Ежели покопаться, глядишь, и сызновский кто сыщется…
Сквозь приваренную к опорам нарочито грубую решётку виднелась площадь и часть примыкающей к ней улицы. Вот из-за угла торгового комплекса «Электра» показался человек. Мужчина. Высокий, плечистый, светлобородый и светлоглазый, вообще похожий на викинга, он стремительно шёл прямиком ко входу в «Последнее прибежище» и странным образом нарушал при этом законы перспективы: приближаясь, уменьшался. Кажущийся громадным издали, достигнув плоского крыльца, стремительный пешеход обернулся в итоге аккуратненьким коротышкой — примерно до плеча Артёму.
Мужественное личико его было исковеркано яростью. Наверное, именно с такой пугающей гримасой берсеркеры грызли перед битвой краешки своих щитов.
Сердце ёкнуло. Что-то, видать, стряслось.
— Дождались? — зычно вопросил вошедший, останавливаясь в центре веранды. Просто поразительно, как в столь компактном организме мог возникать звук такой силы.
Запнулись все, даже митингующие бисексуалы.
— Поздравляю вас, — язвительно продолжил пришелец. — Нашего Эскулапа опять понесло в вопросы языкознания.
— Неужто на арабскую вязь переходим?
— Нет. Снова на кириллицу.
На крытой веранде отмерли, закрутили головами, растерянно забубнили вразнобой. Гулко и невнятно, как в парилке. Такое впечатление, будто доктор Безуглов нарочно их дразнил. Взял вот и лишил очередного повода к недовольству!
— Суть лечебной методы… — Недобрый вестник слегка возвысил голос, и этого оказалось довольно, чтобы перекрыть крепнущий гомон. — Суть лечебной методы — в замене краеугольного нашего глагола. Причём как в письменной речи, так и в устной… Существительные пока убереглись. Пока!
Оторопелая тишина.
— Как же его заменишь? — вырвалось у кого-то.
— А как Хемингуэй заменял, — в холодном бешенстве пояснил пришелец. — «Я любил её всю ночь. Я любил её на ковре. Я любил её в кресле. Потом я перенёс её на кровать и до утра любил её на кровати».
Плюнул от омерзения, крутнулся на каблуке и, выйдя вон, двинулся прочь через площадь, с каждым шагом становясь шире в плечах и увеличиваясь в росте.
Дальнейшее потонуло в буйной разноголосице.
— Да уж лучше латиница!..
— Это почему же лучше?..
— Позвольте-позвольте… Да плагиат же! Чистой воды плагиат! Эпштейн…
— Кто Эпштейн?! Я — Эпштейн?..
— Тихо-тихо! Ну-ка отпусти его…
— …ни в какие ворота не лезет! Исконное древнее речение…
— Так ведь… неприличное же…
— Это враги наши сделали его неприличным!
— Оглянись окрест, братка! — взахлёб втолковывал кто-то кому-то. — Всё изменилось: одежда изменилась, язык изменился. Что нам досталось неизменным от пращуров? Мат да код…
Затем посреди веранды возник готический дылда. Костлявые кулаки его были воздеты чуть ли не до забранной в железную сетку лампы, а лицо искажено так жутко, что, глядя на него, присутствующие помаленьку прижухли.
— Так это что же? — хрипло выговорил он, дождавшись относительной тишины. — Если я теперь скажу, что люблю Родину…
Все потрясённо переглянулись.
ГЛАВА 7
СОБЕСЕДНИК
Поймали, свалили, на лоб положили компресс.