., в покрытый сладким кремом отравленный торт. Из глубины его существа поднимался протест против изменения. Он и сам не знал почему.
– С самого рождения вас учили – и во сне, и наяву – беречь лицо от травмы. Зритель не желает отождествлять себя с искалеченным Исполнителем. Вас учили, как вызывать эмоции у других Исполнителей, чтобы эти эмоции можно было передать людям, сидящим под аурой. Вас учили изображать отвращение, ненависть, любовь, жалость и многие, многие вещи при помощи лицевых мускулов. Все эти уроки впечатаны в ваш мозг, их не так-то легко вырвать.
– Но почему его нужно изменять? – Он подавлял в себе желание убежать.
– Иррациональность этого вопроса выдает ваш страх при вступлении на зыбкую почву. Ваше лицо необходимо изменить, если вы снова хотите выйти в мир. В мир семисот миллионов человек, ОБЛАДАВШИХ этим лицом.
Майк посмотрел на механизмы.
Множество пальцев, оканчивающихся ножами.., они вонзятся в его лицо...
– Выйдите отсюда с вашим настоящим лицом – и вы тотчас вновь окажетесь в цирке Кокли. И не думаю, чтобы с вами там обошлись хорошо.
Лишенные выражения глаза механизмов смотрели на него, выжидая.
– И Кокли может счесть, что зрителям понравится небольшое садомазохистское развлечение. Как, например, выдергивание ногтей из пальцев ног. Вот только ногти будут ВАШИ.
– Не надо меня пугать, – сказал Майк, проглотив комок в горле. – Я могу выбрать свое новое лицо?
Мак-Гиви улыбнулся:
– О да, конечно. Я сделаю вам любое лицо, какое вы пожелаете. Красивое, обычное или уродливое.
– Красивое, пожалуйста.
– Самовлюбленный вы человек. Джоргова улыбнулся:
– А вы мясник.
– Все сделают механизмы, – сказал Мак-Гиви. – Здесь не будет места ошибкам, которые мог бы сделать человек. Вам не придется расстраиваться по поводу приплюснутого носа или слишком тонких губ.
– Тогда, быть может, перейдем к делу?
– Конечно.
И Мак-Гиви с головой погрузился в работу. Он схватил микрофон программирующего устройства и стал диктовать разнообразные инструкции. Майк подумал, что доктору было бы проще проделать всю операцию самому. Но машины не чихают, работая над линией подбородка...
– Ложитесь сюда, – сказал Мак-Гиви, указывая на койку, которая, очевидно, втягивалась в нишу в стене. Оттуда начиналось темное царство хирургических лезвий. – Разденьтесь.
– Раздеться для операции над лицом?
– Надо простерилизовать все. Кожу легче стерилизовать, чем одежду.
Следуя инструкции, Майк лег на койку. Ножек у койки не было.
– Ступни сомкнуты и находятся под прямым углом к телу, – сказал Мак-Гиви.
Майк напряг ступни, и в пятки вонзились иглы. На миг перед глазами ярко вспыхнули все цвета радуги, звуки стали одним тонким писком, запахи антисептиков приобрели невыносимую остроту.
А потом была тьма...
А потом был свет...
Он поднял руку, чтобы защитить глаза от яркого блеска, и пальцы его наткнулись на желеобразную повязку, покрывающую лицо. Память возвращалась к нему, шаг за шагом. Его лицо было изменено. Сперва его кровь, потом глаза, потом запах. А теперь и лицо. В панике он вскочил, озираясь.
Эта была та же самая комната, в которой он находился перед операцией. Мягкие кресла, психоделические цвета, бархатные портьеры – все было то же самое. Портьеры, как он знал, закрывали стены, а теперь и окно. Повернув голову влево, Майк увидел Мак-Гиви, который полулежал в кресле, закинув руки за голову.
– Доброе утро, – сказал доктор. Майк попытался пошевелить губами и обнаружил, что они тоже покрыты желе. Он быстро нащупал свой нос, обнаружив, что в ноздри вставлены две трубочки, проведенные сквозь повязку для доступа воздуха в легкие.
– Я изменил ваши губы и заменил ваши прекрасные зубы на более крупные, которые больше подходят к вашему новому лицу. Повязки удалят завтра вечером. Вы спали два дня.
Чувствуя себя слабоумным идиотом, Майк показал на свои глаза и провел рукой над повязкой.
– Вы же ничего не увидите, – сказал Мак-Гиви.
Майк настойчиво повторил движение.
– Ну хорошо, – сказал доктор, отходя к туалетному столику за зеркалом. – Вы, я вижу, достойный потомок Нарцисса.
Майк взял из его рук зеркало в перламутровой оправе, руки дрожали, когда он поднес его к лицу. Он посмотрел в свои глаза." Теперь они были синими. А раньше – карими. Полупрозрачное желе скрадывало черты лица. Два черных отверстия трубочек, вставленных в ноздри. Черно-багровая прорезь там, где должен быть рот. Еще он мог различить неясные очертания бровей. И это все.
Он отдал зеркало обратно.
– Завтра, – сказал Мак-Гиви. Майк кивнул. Завтра...
– Повязка удалена, и все в порядке! Майк посмотрел в протянутое зеркало и понял, что это на самом деле так. Его лоб, затененный массой черных, коротко подстриженных волос, был высоким, с чуть наметившимися морщинами. В синих глазах светился ум. У него был римский нос, а губы были как раз таких пропорций, чтобы гармонировать с носом, – не очень тонкие и не очень пухлые. Кожа была гладкой. Уши плотно прилегали к черепу. Это лицо было не просто красивым – такие называют чеканными.
– Мои поздравления! – сказал Майк.
– Не мне – механизмам.
Затем настало время хорошо питаться и крепко спать. А еще были занятия с механическим психиатром – для сглаживания травм, нанесенных изменением личности. Еда была вкусной, кровать была мягкой, беседы с механическим психиатром успокаивали. И Майк сохранил себя, все то, что было Майком Джорговой. Проходили дни, и в его жизнь входили новые вещи: книги, которые он учился читать, музыка, которая не давила на подсознание. И он все больше и больше проникался ненавистью к Анаксемандру Кокли. Он ненавидел его все сильнее и сильнее. Майк ненавидел Кокли за то, что тот исковеркал первые двадцать шесть лет его жизни.
И первые двадцать четыре года жизни Лизы...
Она всегда была с ним, куда бы он ни шел и что бы он ни делал. Ее образ всегда скрывался в глубине его сознания, готовый по его желанию занять центральное место в его мыслях. Она таилась, ждала, вдохновляла.
Он помнил, как впервые принес ей цветы, когда ей было двенадцать лет, а ему – четырнадцать. И о том, как они гадали на лепестках, и что предвещало это гадание.
Он помнил первый поцелуй...
И первое слияние в любви...
На четвертый день восстановительного отдыха Мак-Гиви вызвал Майка по интеркому к бассейну, на прибрежную площадку для увеселений. Он сказал, что они должны увидеть важный фрагмент Шоу. И велел поторопиться.
Бассейн и охватывающая его площадка для приема гостей были чудом инженерного гения и художественного вкуса. Бассейн был огромным мерцающим самоцветом в оправе из вулканического камня, привезенного черт знает откуда и пестревшего теми же цветами, которые росли в фонтане в гостиной, – зелеными и оранжевыми. Бассейн был не правильной формы, берега его причудливо изгибались, и оттого он казался больше, чем на самом деле. Нависавшая над водой площадка была огорожена черными железными перилами – кроме того места, откуда пловец мог прыгнуть с высоты в самую глубину бассейна. В отдалении от края площадки размещались укрытые звуконепроницаемыми конусами уютные уголки, где можно было посидеть и послушать музыку, не мешая остальным. Еще дальше стояли книжные шкафы – с настоящими книгами, изданными столетия назад. Это были редкости, доступные только богачам. Но здесь книги читали. И это было еще большей редкостью.