Вдруг из толпы ей подала руку Лилиан Кукуру. Они вошли, точно в палатку, под полуоткинутый гобелен с изображенными на нем любовными историями Юпитера, висевший между двумя колоннами. Герцогиня отдыхала, опершись локтем о подушки. Лилиан стояла, выпрямившись, возле нее; серебряная ткань, облегающая, жесткая, непроницаемая, сверкала на ее членах. Из узких отверстий платья выступали полные, матово-белые руки и шея, а волосы огненными языками лизали сокровища ее тела.
- Вы стали красавицей - сказала герцогиня. Лилиан молчала. - Мы не должны были бы показываться рядом. Это жестоко! Я думаю, что многие из тех, кто смотрит на нас, теперь искренне несчастны.
Лилиан возразила:
- А многие поистине счастливы, поверьте мне! Я показывала себя сначала в Париже, потом в Риме, на сцене, в трико, при электрическом освещении.
- Я знаю это. Вы сделаете это и в Неаполе?
- Это решит Рафаэль Календер. Вы видите его, вот он стоит с женами паши. Я сделала его своим импрессарио, так как Бланш де Кокелико не приносила ему больше ничего, - и я требую от него, где бы он ни показывал меня, только одного: чтобы он делал уступку молодым людям. Студенты и художники не платят почти ничего.
- И вы считаете, что делали молодых людей счастливыми?
- Очень счастливыми. Я публично и со спокойной совестью показываю им красоту, за подделкой которой они обыкновенно гонятся украдкой. Я убеждена, что они не испытывают никаких желаний, кроме желания смотреть на меня; я слишком прекрасна.
"И слишком холодна", - подумала герцогиня.
- Под их взглядами я очищаюсь от отвратительных прикосновений угрюмого грешника, которому я была подчинена когда-то. Вы видели это, его желания скользили по моей коже, как что-то влажное, гнилое... О, мне нужна еще ежедневная ванна чистого восхищения, - сказала она, охваченная отвращением. Затем она с живостью прибавила:
- И, стоя на сцене, нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный, победоносный протест против всего лицемерия моей касты, против всякой грязи и ненависти к телу!
Герцогиня внимательно смотрела на гордое, холодное лицо говорившей. Ей казалось, что это говорит она сама.
- Вы - восставшая, о, я люблю вас!
- Вы, любящая свободу! Вы, такая одинокая! - сказала Лилиан. - Разве мы не сестры?
- Насколько это вообще возможно... Вы, Лилиан, тоже очень одиноки. Когда вы любили Жана Гиньоль, вы думали, быть может, что одиночеству настал конец?
- Я уж не помню. Мы оба питали прекрасную ненависть к морали. В парижских артистических кафе, в которых он жил со мной, многие были, как он. Потом они снимают бархатные жилеты и женятся.
- Он не снял своего, хотя он муж Винон.
- Он достоин сожаления; он не может решиться стать буржуа вполне. Ему и тогда ни одной минуты не было вполне ясно, что он хочет увезти меня. В конце концов я увезла его, незадолго до смерти матери. Это, вместе с предстоящим арестом, убило ее. У Тамбурини сделалась желтуха.
Лилиан бесстрастно и спокойно говорила обо всем этом, как о воспоминаниях, с которыми покончила. Она вернулась из Парижа в Рим, чтобы быть бельмом на глазу у всех. И Винон, этот ребенок, отняла у нее Жана Гиньоль, который становился знаменитым. Почему он последовал за ней и женился на ней? Из честолюбия или из страха? Кто знает? Его молодость приходила к концу. А почему Винон взяла его себе? Из зависти - и чтобы отметить за свое лицемерное существование и за то, что Лилиан была свободна.
А почему Винон взяла его себе? Из зависти - и чтобы отметить за свое лицемерное существование и за то, что Лилиан была свободна... Лилиан сказала, что все это волнует ее вдвойне, так как она говорит с герцогиней Асси.
- С ней, которую я когда-то под кнутом моей жалкой матери помогала обманывать и для которой моя рука была слишком нечистой: я не смела протянуть ее ей. Как я страдала! Еще немного, и все прорвалось бы раньше времени. Вы так же жаждали свободы, как и я; это волновало меня.
- И меня! - сказала герцогиня. - Мне кажется, что я целые годы дышала возмущением, бок о бок, с вами, Лилиан. Я снова слышу голос Сан-Бакко: как он был прекрасен!.. Теперь вокруг нас, точно битва, кипит любовь.
Она улыбнулась, полная сладострастного желания борьбы, как когда-то, когда сердила и расстраивала старых, угрюмых людей в королевском дворце в Заре. Обмахиваясь веером, прислушивалась она к громкому дыханию вокруг себя, к вздохам и воркованию. В зеркалах отражались бледные, мечтательные и горящие лица, опьяненные то томными, то жгучими звуками вальсов - точно пением своей крови - и ритмическим движением собственных тел. Дивная графиня Парадизи лежала на низкой спинке своего кресла, обратив кверху широкое, бледное лицо с жадно раскрытыми ноздрями, вздрагивающими губами, глазами, пожирающими желания мужчин: лицо, точно из дышащих цветов, готовое отдаться каждому, кого манит погрузить в него свои губы. Кружащиеся пары, забывшие обо всем пышные женщины, полулежа предлагавшие себя, и мужчины, уткнувшиеся в их корсажи - все они домогались, шепотом выражали согласие и в дрожащем молчании или с возбужденным смехом глубоко погружались в наслаждение своим тайным трепетом. В неровном свете свечей на лица ложилась красная пыль; а на плечи, медленно соскальзывая с колонн, падали горячие, сухие цветы.
Лилин кружилась в объятиях лорда Темпеля и надменно и одиноко смотрела ему через плечо. Герцогиня танцевала - она уже не сознавала, с кем - и опьяненная, не чувствуя своего тела, со странно поющей кровью, она кружилась, кружилась. Со всех сторон; из всех уст поднималось, словно эхо ее покачивающихся, зовущих членов, ее имя; то с дрожью желания, то жестко и хвастливо, то со сладостным вздохом, то с тоской. Король Филипп, которого несколько рюмок портвейна оживили больше, чем следовало, переходил от одной группы к другой и прислушивался.
- Что это вы рассказываете, о герцогине, господа: право, это удивляет меня.
Он наклонился вперед и просовывал голову то туда, то сюда, в явном беспокойстве.
- Ах, что там! - вдруг объявил он, - я не верю этому. Ведь вы не были при этом?
Рискованный рассказ произвел на него сильное впечатление; и, чтобы сохранить свое достоинство, он удалился чопорной походкой сановника. В это мгновение герцогиня вырвалась из водоворота танцующих и упала на стул рядом с ним. Ее кавалер отошел, уступая место его величеству. Фили сказал, дрожа:
- Уж и хороши же вы, герцогиня, в этом не может быть никакого сомнения.
- Ваше величество говорили мне это и тогда. Но вид у меня был немного другой, я думаю.
- Да, вы изменились, но только к лучшему, - без комплиментов.
- Я верю вам, ваше величество.
Фили с открытым ртом искал слов Вдруг он решительно подсел к пен и принял очень нежный вид.
- Герцогиня, так вы совсем забыли?
- Что, ваше величество?
- Что я любил вас?
- Конечно, я помню... в виде дона Карлоса. Я не вняла вашим мольбам, правда? Простите меня! Теперь я не понимаю, почему я когда-либо давала себе труд отклонить чью-либо просьбу.