- Здесь слишком жарко, - сказала она ему, - пойдемте подышим свежим воздухом.
Они прислонились в соседнем зале к открытому окну и несколько минут стояли молча. Дул северный ветер; сильный порыв его заставил вздрогнуть обоих. Герцогиня обернулась и заметила, что они одни. Жан Гиньоль не отрывал от нее взгляда; его дерзость показалась ей ребяческой.
- Мы можем пойти дальше, - сказала она. - Здесь столько места...
- Все, что вы хотите, герцогиня, - немного хрипло сказал он. - Только не тосковать по вас!
Она смутилась, - так искренно это звучало.
- Разве это так плохо? - почти томно ответила она. Он набросил на нее пуховую накидку и при этом коснулся пальцами ее плеча. Она закуталась в нее, озябшая и возбужденная. Потом бросила взгляд на бальный зал, из которого вырывался свет, точно сияющее фосфорное облако. Со всех сторон манили блуждающие огоньки. Ряд зал, по которым она проходила с поэтом, среди снопов света лежал почти сумрачный от одиночества. Герцогиня чувствовала, как судорога навеянного танцами сладострастия разрешается, уходит от нее, возвращается в тот очаг пламени. Она устала. Ее сердце, раньше бившееся с безумной быстротой, билось теперь очень медленно. В затылке и в темени она ощущала болезненное раздражение тайного возбуждения, подстерегавшего под видимой сонливостью. Ночь будет бессонной, она знала это заранее. И ей хотелось дать успокоить себя. Хотелось любить. Ее томило сладкое желание слышать серьезные, нежные слова, положить руки на склоненные перед ней плечи и позволить обожать себя.
- Разве это так плохо?
И она улыбнулась ему, подняв полные белые плечи.
- Это ужасно, - решительно объявил он, наморщив лоб.
- Но почему? - спросила она, искренне огорченная. - Какой яд я могла бы влить в жилы того, кто полюбил бы меня? Вы думаете, что я зла?
- Напротив, - нехотя сказал он, коротко качнув головой.
- Но я не знаю, кого вы могли бы любить. Ни один человек не в состоянии заставить вас полюбить себя.
- Это совсем не так трудно, - медленно, мечтательно сказала она.
Он становился все сдержаннее.
- Быть может, вы все-таки любите кого-нибудь... кого нет здесь и...
- И?
- И кто вполне понимает вас?
Она очнулась и с улыбкой подумал о Нино. Что понимал Нино? Но он любил ее. Она сказала:
- Я требую только мужества.
И ее улыбка стала совсем загадочной, немного легкомысленной, немного мечтательной: он не мог понять ее. Вдруг он спросил:
- Я вас кажусь очень глупым?
Она звонко рассмеялась.
- Я только всегда удивляюсь, когда тот, кто пишет циничные книги, в жизни оказывается таким невинным.
Его большой нос казался очень пристыженным.
- Только не обижайтесь, вы от этого нисколько не проигрываете. Это даже гораздо оригинальнее. Две молодых княжны чуть не дерутся из-за вас - право, когда я говорила с Лилиан, одно мгновение я видела по глазам Винон, что она не может больше выдержать; затем она занялась маркизом Тронтола. Вы же бродите по залам, немного рассеянный, и наконец развлекаете в углу старую даму.
- И это вы видели? А вы казались такой увлеченной.
- О, быть может, я всегда только кажусь... Но мы говорили о вас. Можно быть откровенной? Когда видишь вас, как-то не верится в вашу жизнь.
Вы увезли одну княжну и женились на другой. Кроме того, вы тот человек, который в Европе, где никто больше не читает стихов, произвел стихами такой фурор, как другие...
- Биржевыми аферами или скандальными процессами - именно такой. Но вникните в мои стихи! Их язычество не только в невинном отсутствии стыда. Они языческие еще и потому, что отливают жизнь, великую жизнь и всех ее богов, в благоговейную форму, потому что в ветре, в солнце и в эхе заставляют предчувствовать некоего, кто стоит за ними, и потому что они дают понять, что этот некто - мы сами; потому что они прославляют нас и могучую землю, каждому из наших переживаний сообщают красивый лик и оставляют каждому из наших ощущений его собственное тело, его здоровое тело... Я очень велик, герцогиня, - я, давший выражение этому язычеству: ибо моими устами говорит эпоха, дивная, еще очень тревожная, только стремящаяся к оздоровлению эпоха Возрождения, к которой мы принадлежим. Избранные, в которых эпоха чувствует себя, чувствуют и меня: вы, герцогиня, прежде всех. Массы, встретившие меня вихрем одобрений и возмущения и расхватавшие сотни изданий, - они приветствуют или осыпают бранью во мне обыкновенного сквернослова.
Он прервал себя и спросил:
- Вам не скучно слушать все это?
Она не ответила. Он горячо и со вздохом сказал:
- Простите, мой вопрос был обиден. Если бы вы знали, мне все становится ясным с опозданием на две секунды... Теперь я перейду к княжнам и скажу вам то, что вы уже знаете; что я не соблазнитель и не struggler for life. Я сам не знаю, как все это могло случиться со мной. Я переживаю от всего только отражение. Я стою у бассейна между двумя статуями. Одна погружена в созерцание самой себя и прислушивается к себе, другая вглядывается в мир. Обе отражаются в бассейне, и я разглядываю их в воде, где они немного туманнее, немного чище, немного загадочнее.
- Вы сочиняете свою жизнь?
- Да... Многое, конечно, действительность. Так, я думаю, что Винон любит меня. Я твердо верю, что она любит только меня и что ее кокетство обманывает лишь других, но не меня.
Это он сказал очень гордо. Герцогиня нашла его трогательным.
- Напротив, Лилиан, - продолжал он, - холодна. Я никогда не воображал, что составляю что-нибудь для нее. Но я хотел пережить все это из-за красивого стиха! Я увез ее - о, я буду искренен - потому что она была княжна и прекрасна, и в своем несчастье доступна мне. Мы, мужчины, жалки, мы осмеливаемся взять только то, что доступно... Когда она стала моей, я мало-помалу заметил, что она моя жена. Она была мятежницей, она восстала против света, навязавшего ей Тамбурини. Я был бродягой, полным бессознательной, прекрасной ненависти! Она имела за собой позор и бегство и освободилась от всяких моральных обязательств: она обманывала и меня самым непристойным образом - словом, она была вне вопросов морали, как и я, потому что я мог рассказать о себе самые постыдные вещи. Ах! Мы были предназначены друг для друга. Она, возмущенная, чувствовала мои еще едва слышные стихи. Она была княжна и бедна, я был беден и поэт.
- Вы любите ее еще!
- А потом, когда Винон отняла меня у нее, и она стала совсем одинокой - ее книга, эта чудесная книга, которую она швырнула, как красивую, толстую, пятнистую змею, в лицо свету, так решительно, так безбоязненно, так свободно...
- Вы еще любите ее! - повторила герцогиня, восхищенная.
Он опомнился и весь съежился:
- Нет. Ведь она презирает меня.
- Но вы, вы!
- Вы слышите, меня презирают... Я как ребенок, я принадлежу тому, кто хорошо обращается со мной.