Он судорожно сглотнул.
Она меня точно сглазила – все из рук валилось.
Даже вспомнить страшно, честное слово.
Обнаженная Марта неотрывно глядела на него.
– Майк… А как ее звали?
Он судорожно сглотнул. Столько лет прошло с тех пор, как все кончилось, а боль и страх по‑прежнему чернеют и кровоточат в памяти, будто свежее тавро.
– Синди.
– И что же она такого сделала, что тебе вспомнить страшно?
Он задумался. На секунду. Необычный вопрос. Как правило, у него не выспрашивали подробностей. И, пробежав вспять сквозь воспоминания, он обнаружил, что большинство из них размылось и слилось в огромное пятно унижения. Но иные эпизоды он помнил, – они были исполнены такой мерзости, что съеденный ужин двинулся из желудка к горлу. Но они были частями целого, обрывками долгого‑предолгого кошмара, и вылущивать их, выставлять напоказ микрокосмом орущего ада – все равно что рассказывать фенечку, которая с тобой приключилась вчера. Неужели не смешно? Эх, жаль, тебя там не было.
Что она такого сделала? Много чего, не считая бесчисленных попыток наложить на себя руки. Не считая вечных придирок – просто так, лишь бы сбить с толку, вывести из себя. Не считая того утра, когда он на день раньше вернулся с десятинедельной практики и застал ее в постели с тощим хмырем из соседней квартиры. Не считая уходов из дому с продажей мебели за бесценок и снятием всех денег с банковского счета. Да, что она такого сделала, черт бы ее побрал?!
Майкл не мог сказать этого вслух. Он катапультировался через четыре года после свадьбы. Один рывок, и все позади.
– Я учился на адвоката, надо было сдавать экзамены. Я правда здорово учился, а ведь мне это куда потруднее давалось, чем остальным. И тут она возьми да обзаведись привычкой бухтеть.
– Бухтеть?
– Ага. Ходит по дому и бормочет под нос. Что‑нибудь гаденькое насчет меня. Но так, чтобы я едва слышал. А я зубрю. Пытаюсь сосредоточиться. А она бухтит. Видит, что я зверею, и все равно… Ну, в конце концов… как раз перед экзаменом…
Он вспомнил! Он вспомнил тот проклятый бесконечный бухтеж в гостиной, спальне, ванной…
– …Но в кухню, где я зубрил, она не заходила. Бродит по квартире и бухтит, бухтит, бухтит…
Его трясло. Господи, ну зачем она спросила?! В тексте этого не было!
– …Так вот, в конце концов я просто встал и заорал: «Сука, тварь, чего ты бухтишь?! Чего ты до меня доебалась? Не видишь, я жопу сточил, зубривши? Чего не заткнешь свою пасть хоть на пять долбаных минут?!
Он повторил слово в слово, почти с фонографической точностью. Столько лет прошло, а не забылось ничего.
– Так вот, вбегаю я в спальню, а она в купальном халате и тапках. И ну вопить, что я подонок, жизнь ей поломал и все такое… Короче, не стерпел я и врезал ей по роже. Крепко врезал, как в уличной драке. Изо всех сил. Дальше – провал в памяти. Потом… сижу я на ней верхом, в руке почему‑то ее тапка, и этой тапкой я ее луплю по морде… Тут я очухиваюсь и вижу, как она глядит, как я ее луплю… А ведь я до этого ни разу женщин не бил… Короче, свалился я с нее и пополз на карачках в угол, и сидел там после, как ошпаренная шавка… хныкал… Перепугался до смерти…
Марта смотрела на него и молчала. Его жутко трясло.
– Господи! – тихо вымолвила она.
Они помолчали еще. Он ответил на вопрос. Сказал больше, чем ей хотелось узнать.
Настроение было испорчено. Майкла будто надвое раскололо: одна часть лежит в полумраке этой спальни рядом с нагой Мартой, другая – далеко отсюда сидит на корточках в углу, прячет лицо в ладонях и скулит, как искалеченный пес, и боится взглянуть на Синди, а у той ноги съехали с кровати, и лице распухшее, в крови. Он изо всех сил пытался взять себя в руки.