– Только что… здесь… кто‑нибудь пробегал? – Пытаясь отдышаться, я согнулась, вытирая влажные ладони о колени своих черных вельветовых слаксов с резиновым поясом – единственной относительно нарядной шмотки, в которую мне удалось влезть ради приема у свекрови.
– Не‑а.
– Пожалуйста! У меня украли ребенка! Что с юнцов взять – сплошь прыщи и бравада. Я их не виню. По крайней мере один из них, спустя несколько недель увидев объявление о пропаже ребенка, сам пришел в полицию и подтвердил мои слова. Я ринулась дальше прочесывать улицу за улицей. Человек с длинным шарфом исчез. Вместе с Наташей.
На обратном пути к парковке я убедила себя, что найду Наташу в машине, накрепко привязанную к детскому креслицу. Совершенно очевидно, что паника неопытной мамаши застлала мне глаза. Я никогда не слышала о синдроме материнской слепоты, но это не значит, что такого не существует… А это что? Посреди дороги белела крохотная пинетка, на вид ручной вязки. Я ее подняла. «Вполне могла быть и Наташина» – подумала я, вспомнив горы вещичек, связанных Шейлой для внучки. Находку детской обувки я восприняла как счастливое знамение. Кто‑то подавал мне знак, что все будет хорошо, вот только моя глупость не позволила мне проникнуть в суть этого знака.
Дорогая Наташа!
С днем рождения, солнышко. Моя маленькая Наташа теперь подросток…
Не годится. Звучит так, будто она все еще грудной ребенок. Я скомкала листок и начала письмо заново. Для меня она и есть грудной ребенок…
Дорогая Тата! (Уже лучше, менее официально.)
Даже не знаю, с чего начать, – ведь столько лет прошло. Ты, должно быть, считаешь, что я могла бы и раньше написать. По правде говоря, мне было очень страшно. Я вздрагиваю, даже услышав имя Наташа по телевизору. Понимаешь, я люблю тебя так же сильно, как в те несколько коротких недель, когда ты у меня была. Любить человека, которого у тебя отняли, – такая боль…
Я смяла и этот листок. Вздор. Она поднимет меня на смех.
Я мчалась к парковке, вновь терзая свое измученное недавними родами тело: не так это просто – нести перед собой живот, который ходит ходуном, будто ты влила в себя литров пять свежего апельсинового сока пополам с молоком. До машины я добежала, но салон был пуст. Наташи не было. По‑прежнему не было.
Моя дочь исчезла. Человек в слепяще‑желтом жилете и пожилая пара с покупками – тоже. А я до боли в сердце жаждала чего‑то знакомого, поддержки хорошего человека, доброго голоса, проникновенно обещающего, что все будет в порядке. Дверца моей машины, по‑прежнему распахнутая, царапала глянцевый бок соседки, и фальшивый домашний пирог лежал все на том же месте, куда я его уронила.
Внезапно в голове прояснилось, словно спринт по улицам вернул мне толику здравомыслия. Нужно вернуться в супермаркет, обратиться за помощью и позвонить Энди, – возможно, он еще на работе. Мы должны встретиться у его родителей, но ужин подождет, хотя Шейла наверняка разозлится из‑за погубленных блюд. В супермаркете мне, скорее всего, предложат чашку кофе – совсем не лишнее в этом моем новом бесцветном, сереньком мире, где нет ни звуков, ни чувств, ни времени, ни единого шанса на возвращение нормальной жизни.
Я подобрала пирог и обтерла упаковку, подумав, что менеджер магазина запросто примет меня за воровку, учитывая, что товар не в пакете. В супермаркет я вошла с уверенностью, что вот‑вот проснусь. Мне нужны были люди вокруг. Бесконечно добрые люди.
Дорогая Наташа (снова официальный тон, но мы ведь довольно давно не виделись).
Ты должна знать – последние тринадцать лет не было ни дня, чтобы думала о тебе. Вспоминая о тебе, я всякий раз рисую в воображении образ девочки чуточку выше, чуточку старше, а теперь, по прошествии стольких лет, и чуточку взрослее, даже женственнее.
Я перебираю собственные детские фотографии, чтобы представить, какой ты могла теперь стать. Ты родилась моей копией, это все признавали, – те же ямочки, те же длинные ресницы. Глаза у тебя по‑прежнему синие? А месячные уже начались? Или ты давно мертва и превратилась в прах?
Еще один листок отправился в мусор. На улице моросит, точнее, с небес сыплет мелкая, матово‑белая, как жемчуг, крупа. Четыре часа дня, но уличные фонари уже включены. В их свете тротуар красиво отливает металлом, а деревья с давно облетевшими листьями, несмотря на унылый ноябрь, кажутся по‑весеннему полными жизни.
Я включила электрический камин и телевизор: в слащавом шоу удачливые семейства выигрывали холодильники и машины. Заварила себе чаю – позже его разбавит джин или водка, смотря на что сегодня скидка в «Спар», – и, завернувшись в плед, прихватив блокнот и ручку, с ногами забралась в кресло. Я и пинетку взяла, ту самую Наташину пинетку, которую нашла на дороге, – мне вернули ее, в пакете, запечатанном пластиковой молнией, когда полиция прекратила поиски моей дочери.
Ритуал этот я исполняю каждую субботу января – Наташа исчезла в январе – и шестого ноября, в день ее рождения. А в остальное время стараюсь быть нормальным человеком. Глядя на меня, и не скажешь, что я была мамой и потеряла ребенка.
Дорогая Наташа Джейн Варни. (Таково ее полное имя – если на то пошло, откуда еще она его узнает?)
Рада сообщить тебе, что твоя мама, миссис Черил Сьюзен Варни, жива и здорова, чего и тебе желает. Она молит Господа о спасении тела и души твоих; печалится и горько сожалеет о том, что так и не пришлось ей качать тебя на качелях, печь именинные пироги в твою честь, готовить тебе сосиски с фасолью…
Нет, и это не пойдет. Скомкав листок, я запускаю бумажный шарик в корзину. На экране – рекламная пауза. Не люблю рекламу: нам ведь вовсе не товары предлагают, а образ жизни пытаются навязать. Кто сказал, что принимать душ нужно непременно в ванной с прозрачными стенами и видом на вечно залитый солнцем пляж с нежнейшим песком, а шампунем пользоваться исключительно «Спиффо», чтобы волосы стали длинными и блестящими, как у нагой красотки из ролика? Может, и мне прикупить «Спиффо» – вдруг моя гнилая, насквозь проплесневевшая ванная завертится волчком и нарисуется на Бермудах, едва я вылью шампунь на голову? Вдруг с этим разрекламированным чудом и жизнь моя засияет, а Наташа вернется? Вдруг я получу еще один шанс…
Я знаю точно: дверь машины была заперта.
Пока телевизор орет рекламой, я обшариваю кухню в поисках чего‑нибудь спиртного. Попытки написать письмо дочери проваливаются одна за одной, и я удручена. Другие матери наверняка пишут своим детям легко и непринужденно.
Из алкоголя обнаружились лишь остатки сладкого хереса, которым я пропитывала коржи. Осторожно пробираюсь обратно в гостиную, сунув липкую бутылку под затасканную домашнюю кофту, в комнате же припадаю к горлышку прямо перед окном, так что с улицы меня могут видеть все кому не лень.
Да, я живу будто под непрерывным надзором. Почему? – спросите. На то есть несколько причин. Возможно, за мной следит око Всевышнего, поскольку Он жалеет меня и опекает, вкупе с такими же потерянными, никчемными тварями земными. Или это мой ангел‑хранитель не спускает с меня глаз, и тогда это определенно Наташа: кто еще может знать меня настолько хорошо? Или же – и скорее всего, третий вариант единственно верен – я просто‑напросто не в форме. Кто‑то скажет – чувство вины. Для меня это жизнь.
Потому я и сажусь лицом к окну, глотая херес прямо из бутылки, – в надежде, что меня увидит кто‑нибудь реальный. Уж лучше пусть в окно глядят, иначе можно и впрямь свихнуться – под вечным присмотром неведомо откуда.
Вот! Из киселя сумерек выплыл силуэт: женщина выгуливает собаку.