Когда живешь около моря, все это очевидно. Это в городах твою душу захватывают врасплох, как я узнал позже.
– И, – продолжал Пастор, уже другим голосом, менее волнующим, более высоким и слегка ворчливым, – возвращаясь к останкам яйца ската, не говоря уже о твоей коллекции крабов, и каракатице, и морском рачке, и мертвом баклане, которого в среду матушка высмотрела в твоем комоде и выкинула, Тобиас, потому что он смердел, что еще Господь создал на четвертый день? Он сотворил рыб больших, Тобиас, и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее… И что Господь увидел, Тобиас? Что он потом увидел, сынок?
– Он увидел, что это хорошо, отец, – ответил я, выковыривая иглу морского ежа, болезненно застрявшую под ногтем большого пальца.
– Именно. И больше нечего сказать ни о твоих раздавленных «блюдечках», ни о панцире омара, которые я обнаружил в ризнице, когда выслеживал источник дурного запаха. И тогда я увидел – и унюхал, – что это не хорошо. Совсем не хорошо. Больше никаких останков в нашем доме, сынок. Или в доме Господнем.
– Конечно, отец. Обещаю.
– Умница.
– Отец?
– Да.
– А что это? – Я сунул ему камень. Таких всегда полно на берегу, и я их никогда не понимал. Этот – великолепный экземпляр, темная завитушка с расходящимися полосками, напоминающая ракушку.
– Это, – произнес Пастор Фелпс, потеряв нить, – одна из шуток Господа.
– Господь умеет шутить? – ошеломленно переспросил я.
– Да. Иногда по-крупному, иногда по мелочам. Над учеными. – Отец ненавидел ученых. Это они главным образом повинны в мировой неразберихе, утверждал он на проповедях. Ученые – бич и, по его оценке, стояли так же низко, как грубые дети и падшие женщины. – Твой камень называют окаменелостью, – продолжил он. – Господь разбросал их в земле, чтобы смущать отдельный сорт ученых под названием «геологи». Он хорошо знал, что делает.
– Геологи? А кто это?
– Люди, смеющие оспаривать истинность Бытия, – пояснил отец. – Эти окаменелости – ложный след, оставленный Господом, дабы провести геологов и убедить их, что они правы. Чтобы они растрачивали время зря. – И он рассмеялся над Божьей шуткой. – Не забывай, сынок, что Он – Бог-ревнитель. Моему отцу все это казалось необычайно занимательным, и он посмеивался над Божьим чувством юмора, но я совсем запутался. Я горячо верил в Господа, но Его окаменелости и другие святые чудачества не раз заставляли меня усомниться в разумности Божественного замысла. А еще меня изводил другой вопрос.
– Отец.
– Да, сын.
– А кто создал Бога?
Что ж. Это тоже дурацкий вопрос? Каково Его происхождение?
Впрочем, у отца имелся ответ:
– Господь сам себя создал, – наконец ответил он. – Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.
– Я понял, отец, – кивнул я. Но солгал, потому что не понял, и это осталось для меня загадкой.
Он был висьма симпатишный. Бальшые УССЫ, ващоные на канцах, и Он их все КРУТЕТ и КРУТЕТ. И штота в Нем ещо. Я толко патом наняла.
Ты мне нравищся, Он гаварит. В тебе есьть природная ГРАЦЫЯ, жывотная ГРАЦЫЯ.
Што есьть? спрашываю я.
Када ты не гавариш, прадалжает Он. Паэтаму я па большэй часьти держала рот на замке после этаво. У Нево свае дела, гаварит Он, но какое не гаварит.
Он визет меня в дом. На ЭТА я не вазражаю, патамушта сама снимаю комнаты у этай СУКИ мисис Пирсоне. Домбольшой и старый, но багатый, сомнений нет.
Домбольшой и старый, но багатый, сомнений нет. Агромная ПИАНИНА в гастинай, большие стулья, большие КОРТИНЫ на стенах. Кортина с Ним, Капканном, Он стоит наверху КАЛОНЫ НЭЛЬСАНА на ТРАФАЛЬГАРСКАЯ ПЛОЩАДИ. Он гаварит, эта Он, на самом деле, ПРАВДА мущина слишкам маленький, не разглядеть, и Он ПЛЕЕЦА на толпу в низу. Так Он гаварит, но эта тожэ слишкам маленькое.
Мне все НЕАБЫЧЯЙНА понравилась, гаварит Он. Эта был ПРЕВАСХОДНЫЙ вечер. Видиш эту ПИАНИНУ, говорит Он. Яхачу, чтобы ты встала наверх ее и СТАНЦАВАЛА для меня.
Затем Он играет на ПИАНИНЕ, а я танцую, а после у Нево в глазах слезы, МАГУ ПАКЛЯСЦА. Эта первая ноч с Капканом была харошая ноч, но харошым все не осталось.
К МАЕМУ НЕЩАСТЬЮ.
Моей следуйщей ашыбкай была переехать к Нему как служанка, но жить с Ним как жэна, и таким образам узнать все о РАПСТВЕ.
И головы полетят
Пора для криков!
– ААААА!
Это Опиумная Императрица на ранней стадии родов.
И ругательств!
– Тысяча чертей и святые угодники!
Это доктор Айвенго Скрэби отзывается по поводу неуместного выбора времени со стороны жены; он сражается с неловко перекосившимся яком, который отказывается соответствовать структурным требованиям каркаса. Скрэби не желает уходить из мастерской и околачиваться под дверью спальни; он останется здесь, решает он, и докрутит каркас, и по традиции выкурит сигару. Черт бы побрал все это, думает он, рассматривая яка. У него и так штук семь детей, если память не изменяет. И вроде бы все уже более-менее взрослые? Кажется, так. Многие, конечно же, уехали за границу, или вступили в брак, или и то и другое. И тут – как раз, когда Коллекция Царства Животных Королевы обременила его работой (восемьдесят одно чучело закончено; осталось тысяч пятнадцать), – еще одно проклятое дитя!
Крики становятся громче. Скрэби слышит, как повитуха снова посылает за водой. И как Кабийо орет merde. Скрэби выпускает клуб дыма.
– ААААА!
Снова Опиумная Императрица. В отличие от других животных, производящих потомство молча, Homo sapiens свойственно кричать в агонии. Из-за ошибки проектирования со стороны Бога. Он возжелал дать человеку большой мозг, но забыл наделить женщину соразмерным тазом.
– Merde alors!
Это Жак-Ив Кабийо.
Симбиоз – такой тип взаимоотношений в природе, при котором два животных, весьма разных по сути и отличительным признакам, приходят к соглашению о взаимопомощи. Именно такого состояния два человеческих существа, Жак-Ив Кабийо и доктор Айвенго Скрэби, быстро достигли на Мадагаскар-стрит. В основе этого обмена – использование останков других, не принадлежащих к человеческому роду животных, – по большей части, млекопитающих, но также птиц, рептилий и рыб, – и девиз, излюбленный в самой природе: в хозяйстве все сгодится. Таким образом, пока доктор Скрэби пыхает сигарой и подгоняет своего кривобокого яка в мастерской таксидермиста наверху, мсье Кабийо в полуподвальной кухне тушит сытное ячье мясо, которое в данный момент вынужден оставить на задней конфорке, дабы согреть море воды для повитухи, облегчающей миссис Скрэби родовые схватки.
Merde encore!
Он наполняет очередной чайник. Впрочем, стоит упомянуть, что, не считая сегодняшних неудобств, Кабийо доволен – даже более чем доволен – своей долей. Его чутье – в день, когда Скрэби зашел в вольер слонихи Моны, – не подвело, и теперь, когда исходные территориальные споры с миссис Джиггере разрешились (обычное явление, когда одно животное, стоящее ниже в иерархии, вытесняет другое, претендующее на положение повыше), Кабийо узурпировал место доминантного самца в кухне Мадагаскар-стрит и чистой силой кулинарного таланта произвел революцию в питании Скрэби.
Изо всех сил стараясь не замечать воплей роженицы, которые все равно, пусть и слабо, долетают из спальни двумя этажами выше, Кабийо ставит чайник на плиту и протыкает томящееся мясо.