– О, и арахиса без калорий, пожалуйста! – кричит вслед Роз.
– Скучный старый хрыч, – бормочет Бланш, когда Бугров возвращается с наполненными до краев бокалами молока старых дев, похрустывая шестью пакетиками орешков, и плюхается между девушек. Он купается в удовольствии. А кто бы не купался, с красоткой справа и еще одной красоткой слева, утром сексуальных наслаждений позади и еще не одним впереди, если только он дойдет до банкомата?
– Вот, посмотри, объявили награду, – говорит Роз. Она выбрала дорожку на диске музыкального автомата за их столиком и теперь просматривает страницы интернет-новостей. – Пять миллионов евро за первую британскую беременность!
– Что?! – восклицает Бланш, сгребая мышь. – Вот теперь все снова зашевелятся, – предрекает она, изучая сводки.
– Но как докажешь, что ребенок британский, а не иностранный? – спрашивает Роз.
Бланш читает дальше.
– Он должен родиться в Великобритании. Вот, глянь детали, – советует она, передавая мышь. – В этой стране больше никто не рождается. Посмотри на Харкуртовскую филиппинку. Он заплатил состояние, чтобы ее привезти, а она ни хуя не произвела на свет.
– Эта нация – проклятая вересковая пустошь, – бормочет доктор Бугров, вытаскивая очки для чтения и всматриваясь в экран с новостями. – Ваша культура вымерла, и теперь вы умираете тоже. Деньгами это не исправить.
Роз мечет в него колкий взгляд:
– Тем не менее, кое-что ими исправить можно, верно, доктор Бугров?
Тишина – доктор Бугров притворяется более глухим, чем на самом деле, и судорожно пытается открыть арахис.
– Нам нужен новый парень, – шепчет Бланш, улавливая мысли сестры. Доктор Бугров поднимает взгляд, даже не пытаясь скрыть боль.
– Молодая кровь, – резко соглашается Роз – достаточно громко, чтобы он услышал.
Может, пора обналичить эти Купоны Лояльности?
Близняшки переглядываются.
Да. Новый мужчина.
Но где, черт возьми, им искать такое?
Наводнение
– Выстреливать чернилами по траектории в пятнадцать футов, отец.
– Опиши равнобедренный треугольник.
– Две стороны одинаковой длины, одна – нет.
Декабрьский вечер, и я занимаюсь дома за кухонным столом с отцом. Мое обучение перестало быть упорядоченным с десяти лет, когда местная школа выпустила детей и умыла руки. Остальные ребята пошли работать на рыболовецкие лодки, к отцам на ферму или, как в случае Томми, в кузницу, но я остался дома, на милость благих, правда, дробовых педагогических методов отца. Мы решали математические головоломки, отец заставлял меня запоминать карты мира и отрывки из Библии, и я ежедневно читал «Мировую историю» Хэнкера, которая заканчивалась на 1666-м, Великим Пожаром в Лондоне.
– Тайну «Марии Целесты» раскрыли?
– Нет, отец. – Я выглядываю в окно: небо внезапно чернеет.
– Повнимательнее, Тобиас. Назови мне части цветка.
– Лепестки-плоды-тычинки-цветень-стебель.
– Что сказал Донн?
– «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе».
– Хороший мальчик, – говорит отец: он тоже теперь обеспокоенно глядит на желтую завесу над морем. – Этот цвет сулит зло, – объявляет он. – А теперь почисти перо и отставь чернильницу. Класс свободен.
Через час река Флид зловеще забулькала, коровы забеспокоились, а фермер Харкурт обнаружил, что молоко в выменах свернулось в творог. Козы, в панике блея и грезя об убежище, точно потерявшие разум компасы крутились на привязях.
– Хороший мальчик, – говорит отец: он тоже теперь обеспокоенно глядит на желтую завесу над морем. – Этот цвет сулит зло, – объявляет он. – А теперь почисти перо и отставь чернильницу. Класс свободен.
Через час река Флид зловеще забулькала, коровы забеспокоились, а фермер Харкурт обнаружил, что молоко в выменах свернулось в творог. Козы, в панике блея и грезя об убежище, точно потерявшие разум компасы крутились на привязях. Овцы сбивались в кучи и разбредались по земле, словно упавшие облака. Женщины собирали животину с мыса в стада и уводили в поля Джадлоу, принадлежавшие родственникам Пух-Торфов и Вотакенов.
– Закрой все окна, – распорядился отец. – А затем ступай и расстели попону на могиле матушки.
Я выполнил эту и другие свои обязанности; ближе к вечеру на горизонте застыла грозная серо-стальная туча тумана; ветер сделался сильным и промозглым, а серебристые чайки предались отчаянию, самоуничтожению и детоубийству – они отрывали собственные гнезда со скал и с силой вышвыривали яйца, кои разбивались внизу о серые скалы и размазывались желтыми потеками. После этой панической вспышки насилия у чаек стало ясно – в этот год гнев Господень и впрямь будет велик. Небо оставалось черным. Когда по часам наступила ночь – хотя звезды так и не появились, только тонкий ободок луны висел в темноте, – жители деревни погрузились с пожитками в лодки и отплыли в Джадлоу.
Но я и Пастор Фелпс остались с горсточкой мужчин – Гавсов, Хэйтеров, Ядров и Биттсов, полных решимости защитить свой дом от чего бы то ни было.
– Мы будем здесь, – объявил Пастор Фелпс, – потому что такова Божья воля.
И слово Господа, как всегда, оказалось решающим.
– Но… – заикнулся я.
– Господь возражает против слова «но», и довольно яро, – предупредил Пастор Фелпс. Он близко знал Божье мнение по поводу словника, потому что оно поразительно гармонировало с его собственным. – Мы не бросим церковь! – гневно кинул он мне, словно я – Сатана собственной персоной, который пытается его утащить. Ветер барабанил по рамам Пастората, будто стучал сам Дьявол.
– Но Господь может и сам за себя вступиться, – возразил я. – Он вездесущ, всемогущ и вечен, отец, – а мы смертны! Мы даже не умеем плавать! А церковь всего лишь здание! Главное – люди! – Мой червь Милдред, похоже, в этом была со мной согласна, потому что устроила мне настоящий ад, превращая кишки в воду, пока я говорил.
– Есть и другие, кто здесь остается, – отрезал отец. – Они мои прихожане. Моя паства. Как я могу их бросить?
– У них всех имеются лодки, а у нас нет! – ответил я. Но он остался глух к моим словам, а когда я продолжил упираться, отвел меня в сторону и указал на гавань, где в барки грузились жаждущие уехать пассажиры.
– Что ж, ступай! – рявкнул он так, что резануло в ушах. – Покинь своего отца на милость Господа и вод, которые восстают! – Но я не мог его оставить, с мятежным кишечником или без.
Снаружи в выцветших, зловеще-лиловых небесах трещали молнии и гремел гром. Но лишь когда поднимающаяся вода просочилась под дубовую дверь Пастората, мы завернулись в промасленные шкуры и покинули дом: я в гнетущем ужасе, отец – окрыленный пугающим приливом собственной веры. Прихватив в грибе-дождевике угли из умирающего Камина, мы проковыляли мимо исхлестанных ветром деревьев и по пригнувшемуся папоротнику-орляку к церкви. Здесь мы и разбили лагерь; сначала у алтаря, где четырнадцать лет назад Пастор по ошибке принял меня за поросенка, а затем, когда вода поднялась, на кафедре. Мы смотрели, как волны плещутся под дверью и со свистом несутся между скамьями.