Номер двенадцать.
Бормочет: «Господи, пусть я гонюсь за химерой».
Номер четырнадцать.
Жилище доктора Айвенго Скрэби.
Тобиас Фелпс поднимается по ступенькам, внезапно подпрыгивает и звонит в дверь.
Дин-дон!
Жир, развалившийся на пуховом одеяле Фиалки, поднимает морду и слабо тявкает на дверь. В последнее время он сам не свой: вегетарианская диета невероятно его изнурила.
– О, черт возьми! – бормочет Фиалка Скрэби. Она все еще борется с корсетом и размышляет о китовой кости.
Жир тявкает.
Снова звонят. Не обращая внимания на назойливый шум – В надежде, что отец вспомнит о выходном миссис Джиггере и откроет сам, – Фиалка бросает пуговицы и застежки, чтобы застегнуть на шее гагатовое колье покойной матушки. Несмотря на то что недавно его расставил ювелир, ожерелье сидит слишком плотно – словно Опиумная Императрица с того света пытается любыми способами придушить непутевую дочь. Впрочем, так оно и есть.
– Прошу вас, мама, – хрипит Фиалка, которая в последнее время все чаще ощущает призрачное присутствие Опиумной Императрицы в доме. – Не стоит так давить!
И захват колье тут же ослабевает.
– Быстрее! – командует привидение. – Открывайте проклятую дверь, дитя! От этого зависит будущее!
– Вы что-то сказали, мама?
Снова звонят – на сей раз неистово. Рассерженная, Фиалка Скрэби шаркает к окну – белые хлопковые панталоны развеваются вокруг покрытых складками жира бедер – и смотрит вниз на улицу, где на талый снег льется сернистое желтое сияние газового фонаря. На верхней ступеньке, прямо под Фиалкой, прыгает маленькая фигурка в широких брюках. Таксидермисты, как шахматы, привлекают людей странной породы, думает мисс Скрэби. Не художников, не ученых, не рыбу, не птицу и даже не утконосов. Часто, замечала Фиалка, у всех них присутствует некое уродство, моральное или физическое, которое, как им кажется, можно излечить, напихав опилок и соломы в выделанную кожу и попивая амонтильядо на встречах Зоологического Общества.
Быть может, незнакомец один из них?
Нет. Едва ли.
Какие круглые у него глаза, отмечает Фиалка. Какие тонкие губы! И где она видела это лицо? Странное и не совершенно неприятное ощущение (Фиалка редко переживала такое раньше, и никогда – столь остро и сильно) проникает в самые потаенные щели ее корсета.
Она знает этого человека!
Она его знает!
– У нас есть повод для празднования! – мурлычет Опиумная Императрица, наблюдая за дочерью и постигая ход тонких чувств, играющих на лице последней, как может только покойная дать. – Возможно, более не несчастный «синий чулок»? – кричит она.
– Мама? – выдыхает Фиалка. – Вы здесь? Вы что-то сказали?
– Я говорю, возможно, более не несчастный «синий чулок»! – орет призрак. Но Фиалка слышит только гул, тяжело опускается на кровать и вдруг осознает, что все еще неодета. Китовый ус потрескивает, и непонятное чувство просачивается все дальше и дальше в ее…
В ее чресла, читатель. Если говорить без обиняков.
Стоит ли ей спуститься и узнать, кто это? И почему его лицо кажется таким знакомым?
– Чуть позже, – бормочет Фиалка, прижимая руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце. – Сперва одежда.
И она принимается перерывать гардероб в поисках своего лучшего красного платья.
Что ее прикрывал один лишь корсет.
Что она была великолепна.
И что сердце мое закричало в груди, а червь завязал внутренности в жестокий узел желания, восторга и страха.
Да, благородный читатель: мы встретились при особенных обстоятельствах.
В ноч шторма, – писала она, – када он меня обнял, я не знала, ЧТО он или КТО он.
И тока на следущий день, иличериз адин, када пришол Хиггинс и зажох малинькую свечьку, я увидала эта Саздание первый рас.
Познакомься с ДЖЭНТЕЛЬМЕНАМ, гаваршп Хиггинс. И смееца.
Вспомнити, Пастор Фелпс, что па книгам я не училась и в НАУКАХ не разбераюсь, и в то время ничево не знала а ВАЗЗРЕНИЯХ МИСТЭРА ДАРВИННА.
Я лишь знала адно, мне черизвычайна НЕ ВИЗЁТ в ЛЮБОВИ.
Дарвинов парадокс
– Доктор Скрэби? – пробормотал я.
– Да? – Он с отвращением выплюнул булавки в руку; взгляд его остановился на мне, неприятно обжигая. Рубашку под сюртуком доктора покрывали какие-то пятна – то ли кошениль, то ли кровь. На рукаве зияла дыра. – Ну, молодой человек? Что вам?
– Мне можно войти, сэр?
– Зачем? – рявкнул он. – Я занят. Излагайте дело по существу сэр, или проваливайте.
Сердце мое безумно заколотилось под ребрами. Я должен настоять, думал я. Я зашел слишком далеко. Я это начал – я и закончу. Граф Пото играл в лото. Карл у Клары украл… Аксельхонч. Фибз-Уош. Блэггерфилд.
– Ну?
– Я хотел бы попросить вас, сэр… – начал я, пытаясь войти в дверь. Но доктор загородил мне дорогу.
– Да?
– … По сути дела, я хотел бы обратиться к вам… – (Мужайся, Тобиас!)
– Да? – Теперь он глядел на меня сердито.
– Вернее, я хотел бы потребовать, чтобы вы, сэр… – (Есть!)
– Что, черт возьми?
– Смиренно, сэр…
– Что? Говорите, приятель! – В голосе его громыхали раскаты.
Еще три слова. Вытащи этот чертополох, Тобиас, и докажи, что ты мужчина!
– Осмотрели мое тело. Сэр.
Молчание. Он смотрел на меня как на полоумного.
– Я не врач, дьявол вас побери, – наконец выплюнул он. – Я таксидермист. Я набиваю чучела животных. Тот, кто послал вас сюда, – идиот. А теперь проваливайте.
– Прошу вас, сэр. Пожалуйста! – Я все-таки втиснулся в дверь и полез в карман. – Только вы можете дать мне ответ.
– Я сказал НЕТ! – закричал он. – Убирайтесь к черту! Я сейчас набиваю… – Он замолк.
Я направил на него револьвер. Рука дрожала. Доктор Скрэби замер.
Я слышал, как тонко и отчаянно звучит мой голос. Словно жестяной свисток. Я сказал:
– Вы сделаете это, сэр, или я прострелю голову вам, а потом и себе!
Да: наконец-то мужчина!
Могадор? Что-то знакомое. Кажется, о нем упоминал в трактате доктор Скрэби?
Похожие на руки ступни.
Обилие на теле оранжевых волос, усыпанных звериными блохами.
Поврежденный копчик.
– И еще вот это, – добавляет Тобиас Фелпс, указывая на склянку.
Скрэби разглядывает ее содержимое, и вскоре пульс его бешено учащается.
– Я первый, кто?… – спрашивает он юношу безумным шепотом.
– Не считая доктора Лысухинга в моем детстве. И моей матушки, но она мертва. – Тобиас на мгновенье замолкает, а затем признается: – Я крайне редко раздеваюсь донага, сэр. Даже, когда один. – Скрэби поднимает брови. – Знаете, мое воспитание, – грустно шепчет Фелпс. – Мои родители… порицали наготу.
Сердце доктора проделывает сложное сальто.
– Да, – изрекает он, прочистив горло. – Я все понимаю. А теперь лягте, пожалуйста, – приказывает он молодому человеку. В голове вертится фраза «на блюдечке». Тобиас же, со своей стороны, конечно же, замечает, насколько кардинально изменилось отношение таксидермиста, превратившись во внезапный необычайный интерес.