Приехав на место, мы испытали шок. Просто опупели. Мы же были совсем молодые. Джордж вообще несовершеннолетний. Нам пришлось делать ему фальшивые документы, иначе ему бы не разрешили выступать. Репербан оказался кварталом, где тусовались моряки и шлюхи. Самый что ни на есть притон разврата. Мы пришли в клуб и прочли на лице владельца разочарование. Что, это и есть те самые англичане, которые должны тут зажигать? Надо сказать, в первые дни мы и правда выглядели скромниками. Нам требовалось время, чтобы как-то выделиться на фоне этого гигантского борделя. Он показал нам, где мы будем спать. От радости, что мы все-таки приехали, мы ничего не сказали. Но, если честно, это была настоящая трущоба. Там даже душа не было. Нам предстояло несколько месяцев вонять, ведь на каждом концерте истекаешь потом. Кровати нам поставили в помещении вроде сортира, примыкавшего к задам кинотеатра. И каждый день нас будили бодрые звуки утреннего сеанса. Поскольку ложились мы поздно, то быстро поняли, что спать нам вообще не придется. Но все равно Гамбург - это город, в котором вообще не следует спать по ночам. Ночью в нашем распоряжении были легионы девок. Местные шлюхи очень нас полюбили. Так же, как и молоденькие немочки, которым нравилось валяться в грязи. Мы приводили их в свою берлогу и менялись ими. Мы все присутствовали при том, как Джордж лишился невинности. Он не знал, что мы подсматриваем. Как только он довел дело до конца, мы включили свет. И дружно зааплодировали. Он назвал нас гадами, а потом засмеялся. Это было классно.
Клуб был дерьмовым местом, обыкновенной забегаловкой со стриптизом, но управляющий мечтал превратить его в заведение с рок-музыкой. Клиенты приходили поглазеть на голые сиськи, а им предлагали каких-то не слишком заводных англичан. С этим надо было что-то делать. Поначалу в зале сидело по два-три человека, не больше. Мы уж думали, нас вот-вот турнут. Но слухи расползались. Все-таки мы были диковиной. Играть полагалось по семь-восемь часов подряд. Приходилось растягивать песни. Помню, что одну из композиций Рэя Чарльза мы мурыжили чуть ли не целый час. И пили как бездонные бочки. Выступали в задницу пьяные. Чтобы не свалиться, начали глотать амфетамины. Ели прямо на сцене, а один раз я даже напустил в штаны, но не бросил гитару. Надравшись, я обзывал зрителей нацистами. Кричал "Хайль Гитлер". Они такого не ожидали. Волшебство омрачала одна проблема: Пол считал, что Стю не тянет. Но я не хотел вмешиваться в их разборки. Один раз они подрались прямо на сцене. А зрители решили, что это часть шоу. Что было вполне логично.
Мы там здорово повзрослели. За несколько недель я как будто прожил десять лет. Но особенно мы продвинулись в музыке. Осознали, что и в самом деле здорово играем. Первое время мы выступали под какими-то дурацкими именами. Пол звался Пол Рамон. Джордж превратился в Карла. Я - в Долговязого Джона. Но вся эта бредятина продолжалась недолго. Мы уже были "Битлз". И народ повалил. Я ощущал, что происходит что-то мощное, рождаются какие-то электрические токи, которые уже не остановить. В том же самом квартале выступала куча английских групп. В одной из них играл Ринго. Мы, кстати, тогда и подружились. Что не отменяло соперничества. Мы стремились стать лучшими. Да мы уже и так были лучшими. Хотя обстановочка была еще та. Каждый вечер нам приходилось бороться с залом, в котором сидели пьяные горлопаны. И стараться увести их за собой, в мир своей музыки. Сделать так, чтобы они наконец заткнулись.
Один официант рассказал нам, как чистит карманы пьяным матросам. И нам тоже захотелось попробовать. И вот как-то вечером мы нашли себе объект. Каждый раз, вспоминая об этом, я обливаюсь холодным потом. От страшной жестокости, на грани убийства. После концерта мы присели за стол к нашему морячку и стали пить вместе с ним. Парень был симпатичный, правда симпатичный, платил за нас и хвалил нашу музыку. Когда он расплачивался, я заметил, что бумажник у него битком набит деньгами. И я сделал остальным знак, что надо им заняться. Мы вышли на улицу. Пол с Джорджем сдрейфили, так что провожать в темноте парня остались мы с Питом. Парень не сделал нам ничего плохого, но мы хотели завладеть его баблом. Нам вечно не хватало бабла. Я уже с трудом представляю себе, в каком тогда был состоянии. Каждый за себя, жизнь говно, и не фиг было совать нам под нос свои бабки.
Мы пересекли скудно освещенную парковку. Пора. И мы набросились на него. Я помню его взгляд. В нем сквозило искреннее изумление. Мы били его ногами в живот. Он умолял нас перестать, но мы продолжали его бить, просто так, без всякой причины, как будто сошли с ума. Я говорю "мы", хотя на самом деле бил в основном я. Меня переполняла бешеная ненависть, и эта ненависть рвалась наружу. Ну не безумие? Я лупил его как ненормальный, хотя мы уже забрали у него деньги. В какой-то момент ему удалось отшвырнуть меня ударом ноги. Он воспользовался тем, что я отлетел, и сунул руку в карман. Я подумал, что у него там пушка и что сейчас я получу пулю в лоб. Но я ни в чем не уверен, видно было плохо. Мы отступили и бросились наутек. И бежали так быстро, что по дороге потеряли бумажник. Мы избили его зря.
Час спустя я лежал в постели и трясся от холода. В комнате у нас стоял колотун. У меня болел живот. И я слишком много выпил. Мысленно я прокручивал в голове сцену нашего нападения. А может, я его убил? Потом я решил, что нет, вряд ли он умер. Но тогда он захочет нам отомстить. Придет и укокошит меня. Всю ночь я вертелся без сна, уверенный, что моя жизнь кончена, и поделом: я сполна заслужил весь тот ужас и позор, что на меня обрушится. Во рту стоял омерзительный привкус. Сон все не шел, я вспоминал, как мы подло хихикали с ним перед нападением, вспоминал его изумленный взгляд, вспоминал, как колотил его, словно хотел убить. Эта ночь никогда не кончится. Я понимал, что я больной человек. Больной и озлобленный. Потом усталость взяла свое, и я отключился. Все следующие дни я ждал, что за мной вот-вот явятся и заберут в тюрьму. Но ничего не произошло. Вообще ничего. Про парня я больше никогда не слышал. Неужели он все-таки умер? Да нет, не думаю. Тело бы нашли. Наверное, он просто убежал. Сел на корабль и уплыл куда подальше. Покинул этот город, но не меня. Прошло много лет, а я все еще ощущаю его присутствие. И просыпаюсь среди ночи от его криков. Он отомстил мне, навсегда лишив спокойного сна.
Через несколько месяцев нас уже знал весь мир. Мир видел в нас чистеньких мальчиков, идеальных кандидатов в зятья, поющих юным девушкам добрые песни о любви.
Сеанс девятый
Я правильно сделал, что рассказал обо всем этом? Не знаю. Просто я думаю, что мой пацифистский запал - это плод моей собственной жестокости. В дальнейшем я постарался как-то перенаправить свою ненависть. В этом мне, бесспорно, помогали наркотики, которые разрушали мое эго и мою способность к действию. Я пел о Мире с большой буквы, но на самом деле искал мира в своей душе. Пытался примириться с самим собой. Все мои песни - это в сущности мольба об отпущении грехов.
Мне хотелось бы еще поговорить о Гамбурге. Вспомнить и хорошее тоже. Особенно хорошие встречи. Все началось с Клауса. Это был чрезвычайно рафинированный немец - вещь для меня в то время абсолютно немыслимая. В тот вечер, когда мы познакомились, он поссорился со своей девушкой Астрид. Поссорился окончательно. Впрочем, я не уверен, что между ними было что-то серьезное. Но он пошел бродить по городу, просто так, куда глаза глядят. В такие моменты людей часто тянет в самые сомнительные места. И он, никогда и носа не совавший в наш грязный квартал, вдруг оказался в той дыре, где мы выступали. После концерта он захотел с нами поговорить. Не скрывал своего восхищения. Но его восхищение носило такой умственный, что ли, характер. Мы впервые видели немца, который умно говорил. А может, он был просто первым трезвым немцем, с которым мы имели дело. Потом он приходил еще несколько раз и приводил с собой Астрид. Они оба были участниками некоего движения и именовали себя "экзисы". Что-то вроде вариации на тему французского экзистенциализма. Благодаря им мы ступили на совсем иную почву. И вырвались из той помойки, в которой барахтались с самого своего приезда.
Астрид пригласила нас к себе. Мы жутко обрадовались, что пойдем к кому-то в гости и увидим город с другой стороны. В квартире у нее царила тьма. Кажется, мы воспользовались обстоятельствами, чтобы принять душ, впрочем, это чепуха. Она работала фотографом и много читала. Рассказала нам о Беккете, Жане Жене, Камю. Я кивал головой, изображая, что прекрасно понимаю, о ком идет речь. Меня смущало собственное невежество. В то время я по совету Стю читал Рембо. Астрид меня потрясла. Я никогда раньше не встречал таких девушек, слушая ее, я буквально впитывал каждое слово. Я впитывал даже ее молчание, когда она прерывалась. Мы все поголовно влюбились в нее. Сегодня, размышляя об этом, я думаю, что она была чем-то вроде белокурой Йоко. В душе я уже мечтал о встрече с женщиной, наделенной талантом художника, о женщине, способной вызвать во мне восхищение ее умом.
Но она смотрела только на Стю. Между ними сразу что-то такое возникло. Они не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. Мы собачонками бегали за ними. Держали свечку. Но свечка горела все более тусклым пламенем, потому что они двигались к полутьме спальни. Потом они начали встречаться с глазу на глаз. А через два месяца объявили о помолвке. Я воспринял эту новость как удар кинжалом - не в спину, а в свое будущее. Мне было невыносимо думать об этом. Не знаю, что именно я чувствовал, у меня всегда мысли и чувства сплетаются в какой-то клубок, но я опять стал вести себя агрессивно. Астрид сказала, это из-за того, что я, по ее мнению, влюблен в Стю, но я поднял ее на смех. Если я кого и любил, то наверняка ее. Хотя не знаю. Понятия не имею, какой тропой надо идти, чтобы добраться до моего сердца.
В конце концов я сумел порадоваться за них. Кроме того, у меня была Синтия. Она приехала, и мне сразу стало спокойнее. Это чистая правда, ее присутствие оказало на меня самое благотворное воздействие. При этом стоило ей выйти за порог, как я мгновенно забывал о ней. Пару месяцев назад мне на глаза попалось одно интервью, в котором она рассказывает, что во время немецких гастролей я писал ей бесконечные письма о любви. Не знаю, что тут правда, а что нет. Я пришел к выводу, что она не лжет, наверное, я и в самом деле много писал ей, в том числе и слова любви, но эти слова диктовало мне чувство вины. Я чувствовал себя виноватым перед ней из-за Астрид и из-за всех шлюх, которых трахал. Никогда не доверяйте любовным письмам.
Напряжение внутри группы росло, и в конце концов Стю объявил, что покидает нас. Это было ужасно. Я не хотел, чтобы он уходил. В то же время честность требует, чтобы я признался, что испытал облегчение. Выгнать его я никогда не смог бы, но он совершенно очевидно недотягивал до уровня группы. Пол был прав, и именно он взял на себя роль басиста. Так было лучше. Стю был счастлив, что принял правильное решение, и поступил в Гамбургскую академию художеств. У него был выдающийся талант. Сегодня его работы, которых не так много, продаются за бешеные деньги. У меня осталось несколько его рисунков, я беру их с собой во все поездки, и они помогают мне держаться и не дают утонуть в слезах при воспоминании о нем.
Наша первая поездка в Гамбург закончилась очень плохо. Из Германии нам пришлось убираться в страшной спешке. Это было ужасно. Народу на наши выступления приходило все больше, и нас пригласили в другой клуб. Глупо было отказываться от такого предложения. Там и платили больше, и зал был просторнее. Мы решили свалить. Наш бывший хозяин так обозлился, что настучал на Джорджа в полицию. Для ребят, которым не исполнилось восемнадцати, существовало что-то вроде комендантского часа, так что Джордж нарвался на крупные неприятности. Его моментально выдворили из страны. Мы думали было остаться и выступать без него, но совершили непростительную глупость - из чувства мести взяли и подожгли в клубе кулису. Короче, нас тоже выперли. Мы вернулись домой раздавленные, не имея никаких перспектив. Настроение у меня было хуже некуда. Я полагал, что все пойдет проще, что мы успешно стартовали на пути к славе. Но вдруг почему-то споткнулись, а в Англии нас никто не ждал.
Я жутко скучал по Стю. Он был самым близким моим другом, и вот мне предстояло жить без него. Мы писали друг другу длинные письма. Он рассказывал о своей работе, о своем видении искусства, о влиянии на него других художников. Еще он писал, что его все чаще донимают головные боли. Присылал мне фотографии, сделанные Астрид, и я увидел, что он изменил прическу. Вскоре такую прическу будут носить битлы. Но при первом взгляде на его новую стрижку мы просто покатились от смеха. Ну и уродство. Чуть позже Джордж вдруг взял и подстригся точно так же. И постепенно все остальные тоже. Мы, конечно, не догадывались, какое значение эта деталь будет иметь для нашей дальнейшей карьеры. Только Пит стоял на своем и не соглашался расстаться с коком. Что само по себе многое говорило о наших отношениях. В то время у меня еще не было к нему никаких претензий, хотя он всегда держался на некотором расстоянии. Изображал такого погруженного в себя ударника, что очень нравилось девушкам. Но пока и речи не заходило о том, чтобы от него избавиться. Он все-таки хорошо играл. Ну вполне прилично, скажем так. К тому же благодаря его матери мы могли играть в принадлежащем ей клубе "Касба", что давало нам площадку для выступлений в Ливерпуле. Эта женщина много сделала для нас, хотя меня дико бесило, когда она называла "Битлз" группой своего сына. Это была моя группа.
Несколько месяцев спустя мы опять отправились в Гамбург. Здорово было вернуться в этот город. Нам удалось подписать контракт на очень выгодных условиях. Прошло то время, когда мы ночевали в бывшем сортире. Нас не покидало ощущение, что мы уже достигли славы, хотя сегодня, зная, что последовало потом, я могу сказать: мы лишь прикоснулись к зародышу славы. Но тогда нас распирало от радости. Тем более что в Гамбург мы полетели на самолете. Все, хватит часами трястись в поездах. Помню, когда мы поднялись в небо, я испытал счастье. В тот же вечер нам предстояло выступать на открытии нового клуба. Мы знали, что будем зажигать. Обсуждали репертуар, планировали, чем займемся, в общем - готовились оттянуться. Мне было так хорошо, что я совершенно забыл, что счастье и горе неразделимы.
Для меня наступила жизнь, о которой я всегда мечтал, - жизнь, состоящая из поездок и музыки. Мы вчетвером спустились по трапу самолета. Шли медленно, все в темных очках, и тащили свои инструменты. Мы озирались, ища Астрид и Стю. И вот я ее увидел - в одиночестве стоящую в уголке. Не заметить ее было легче легкого, но я отчетливо помню, что она прямо притянула к себе мой взгляд. Я ускорил шаг, уже понимая, что что-то случилось. Взглянул в ее застывшее лицо. Остальные шли чуть поодаль. Не помню, чтобы я сразу догадался, что Стю умер. Наверное, я просто подумал, что случилось что-то серьезное. Например, что он сбежал или бросил Астрид. Но тут она подошла ко мне, она казалась такой маленькой, с ее харизмой и властью надо мной. Но все это тоже умерло. Я крепко обнял ее; надо было как можно скорее выпустить на волю слова. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она три раза прошептала это, трижды ударив меня кинжалом в сердце.
Это было невозможно. Я не мог говорить. Не мог плакать. Она сказала мне, что он болел, что он чувствовал себя все хуже, все последние дни его терзали такие головные боли, что он кричал, не выносил дневного света и хотел выброситься из окна. Я был зол на Стю за то, что он не поделился со мной всем кошмаром этой боли. Он говорил, что неважно себя чувствует, но я и представить себе не мог, какую муку он переживал. Вот она, его утонченная деликатность - умереть молча. Астрид рассказала, что накануне он упал. Она решила, что это игра, шутка, но он упал и больше не поднялся. Кровоизлияние в мозг. Бывают такие смерти, которые кажутся ужаснее других. Бывают смерти, смириться с которыми нельзя. Судьба щедро одарила Стю. В двадцать один год он был гений. Я всю жизнь задаю себе один и тот же вопрос: "Почему на его месте не оказался я?" Я долго не выпускал Астрид из объятий, тут подоспели и остальные. На протяжении следующих недель она пребывала в прострации, обескровленная, придавленная, словно заживо умерла, убитая смертью Стю. Я навещал ее, но не знал, о чем с ней говорить и что делать. Мне тоже было плохо. Но потом настал день, когда я посмотрел ей прямо в глаза и спросил: "Чего ты хочешь - жить или умереть?" Мне кажется, программу дальнейших действий следовало сформулировать именно так. Не вдаваться в никому не нужные тонкости, а просто принять решение. И больше ничего. Каждый раз, когда я обжигался в жизни, передо мной вставал тот же вопрос. Нужно было свести все необъятное поле возможностей к этим двум вариантам. Астрид посмотрела на меня и сказала, что хочет жить.
В вечер нашего приезда, в вечер того дня, когда я узнал о смерти Стю, нам пришлось играть. Уже не помню, обсуждали мы возможность отказаться от выступления или нет, но скорее всего нет: никто не сомневался, что играть надо. Ради Стю. Ради нас. Ради движения вперед. Ради того, чтобы пережить боль. На сцену я поднялся с комом в горле. И без конца оглядывался на то место, где он обычно стоял. Мне постоянно чудилось, что он здесь. А потом зазвучали композиции. Публика была счастлива снова видеть нас. И я бросился бежать из песни в песню.
Сеанс десятый
Что-то происходило. Мы отчетливо ощущали, как ширится наша известность. В Ливерпуле о нас говорили все больше. Мы постепенно превращались в местных знаменитостей. Журналисты интересовались, что нам нравится и что не нравится. Когда мы вернулись из Гамбурга, все вокруг изумлялись, до чего здорово мы говорим по-английски. Они-то думали, что мы немцы! Всеобщее восхищение было заслуженным. На сцене мы выкладывались без остатка. Дарили зрителям свою молодость. А публика в ответ заряжала нас такой энергетикой! Энергетикой и электричеством. Группа ощущала себя единым целым. Мы могли петь вместе слаженно с заткнутыми ушами. Теперь я знал, что нас уже ничто не остановит.