А когда
слушаешь транзистор, надо напрягаться, потому что обязательно будут какие нибудь неприятности. Надоело... Пугают гибелью от бомбы, пугают
гибелью от русских, пугают гибелью от таяния льдов и загрязнения атмосферы...
Берг рассмеялся.
«Прекрасное доброе животное... Тот, кто на ней женится, будет самым счастливым человеком, – подумал Берг. – Она отплатит за нежное чувство
привязанностью на всю жизнь».
– Ну хорошо, – сказал он, – пошли дальше... Если хотите курить – курите. Я, в общем то, всем запрещаю курить. У меня язва... Жую протертые
котлетки и боюсь табачного дыма...
– Вы похожи на Спенсера Тресси, вам говорили?
– Говорили. Он приезжал ко мне, когда они снимали «Нюрнбергский процесс». Славный старик.
– И вы тоже очень славный.
– Что?!
– Я говорю, что вы тоже очень славный старик. Сейчас совершенно невозможно иметь дело со сверстниками. Их интересует только социология, Маркузе
и Режис Дебрэ. Только ваше поколение умеет понимать женщину. Нет, я не психопатка, я просто всегда говорю то, что чувствую. Знаете, я очень
смеялась, когда прочитала у Франса – «думающая женщина». Таких нет. Есть женщина чувствующая и нечувствующая...
– Пойди вас разбери, – неожиданно для самого себя сказал Берг и почувствовал, что краснеет.
– Прокурор, вы девственник?.. – спросила Урсула.
– Сколько вам лет, Урсула? – перебил ее Берг.
– Двадцать.
– Можно задать вам нескромный вопрос, не относящийся к нашей беседе?
– Я знаю, о чем вы хотите спросить. Да, да, в пятнадцать. Меня поторопили. Да и я не очень то хотела стоять на месте. Я никого не виню. Я
понимаю вас, вы правы. Мы обвиняем ваше поколение, но сами тоже хороши... Но ведь мы ничего не можем изменить: идеи – ваши, танки – ваши и бомбы
– ваши. Нам остается только болтать и рвать мясо руками. А этот красный мне очень понравился. Он мужчина, настоящий мужчина...
– Вы были близки с ним?
– Я отвыкла от таких формулировок... Конечно... Если считать соседство за столиком, то мы были очень близки.
– Как же вы определили, что он настоящий мужчина?
– Не знаю. Почувствовала. Он не пускал дым ноздрями, не скорбел. Веселый парень, который знает дело и умеет отстаивать свою точку зрения.
Словом, я бы хотела иметь его другом. Мой отец всегда говорил, что надо дружить с мальчиками. Он говорил, что они могут отлупить, но не
предать... А что с ним? Он шпион? Вообще, он подходит к роли шпиона...
– Он исчез. Его ищут уже неделю. Говорят, что он решил остаться у нас. Он сказал якобы, что не хочет жить в условиях коммунистического
террора...
– Что за ерунда! Он рассказывал мне про то, как они с друзьями уезжают осенью охотиться в тайгу под Софией...
– Разве под Софией есть тайга?
– Ну, значит, под Москвой. Откуда я знаю, что у них там есть. Но мне впервые было интересно слушать про красных, когда он говорил, как они там
живут, разводят костры в тайге, как пьют молоко и какие рассказывают друг другу анекдоты... Он говорил, что собирается дней через пять, как
только вернется домой, сразу же уехать на охоту.
– Попробуйте вспомнить, Урсула, как он сказал это?
– Я не попугай. Он сказал, что как только вернется домой и кончит все свои бюрократические дела... Я еще тогда спросила его: «Неужели у вас есть
бюрократы?» А он нагнулся ко мне и сказал на ухо: «Есть». И засмеялся. Он смеялся очень хорошо – всем лицом... Погодите, вот еще что он мне
говорил.
.. Погодите, вот еще что он мне
говорил... Он говорил: «Ульм нападал на меня все время: „Все же Судеты – это немецкая земля!“ А в Судетах, в Чехословакии, помимо того, что это
чешская земля, – самые богатые в Европе залежи урана. Неужели тебе нужно, чтобы ваши сволочи имели свою бомбу?» Конечно, я сказала, что мне не
нужна бомба... Ни наша, ни их...
– Вы не обиделись, когда он сказал «ваши сволочи»?
– А по вашему, Шпрингер и Тадден ангелы?
– Значит, иногда вы слушаете транзистор, если знаете про Таддена и Шпрингера?
– Да нет же... Все мои друзья мужчины говорят об этом – одни ругают, другие хвалят. Но мне Шпрингер не нравится, потому что у него слишком
красивенькое лицо.
– Кочев ничего не говорил вам, собирается он сразу же уходить в восточный сектор или у него остались какие то дела у нас?
– Нет. Он мне ничего не сказал об этом. А, нет, погодите... Он сказал, что хочет зайти попрощаться с профессором... Я не помню его фамилию.
Может быть, Пфейфер? Социолог. Ульм у него занимается. А потом сказал: «Если хотите, берите ваших друзей, и вечером, на прощание, перед
отъездом, все выпьем пива. У вас, – он добавил, – пиво лучше нашего, я здесь все время пью пиво».
– А куда он вас пригласил? – Берг замер и чуть подался вперед. – Не помните?
– Не помню.
– Но он называл вам вайнштубе или вы просто забыли сейчас?
– Не помню, господин добрый прокурор... Ага! Я – гений! Все говорят, что я дура, а я – гений! «Ам Кругдорф»! Он еще говорил, что «круг» пришло к
ним от нас. У русских казаки собирались «на круг» после войны с нами... Не этой, а какой то другой, когда казаки брали Берлин...
– Урсула, – сказал Берг, – я прошу вас никому не говорить об этом... Вы не должны никому говорить о последней встрече с Кочевым. Иначе наши
сволочи могут сыграть с вами злую шутку. Если хотите, я заставлю вас подписать официальную бумагу о неразглашении тайны. Хотите? Или удержитесь?
– Нет, – Урсула рассмеялась, – я не удержусь. Я очень люблю расписываться, давайте я распишусь, господин прокурор.
7
– Профессор Пфейфер, здравствуйте, это прокурор Берг. Мне необходимо увидеться с вами.
– По поводу Кочева, я понимаю. К вашим услугам, господин прокурор. Когда бы вы хотели видеть меня?
– Я готов принять вас в любое время. Сейчас свободны?
– Сейчас? Как долго вы меня задержите?
– Как пойдет разговор.
– Минут тридцать? Час? У меня лекция в тринадцать сорок.
– Я жду вас. Мы уложимся, я думаю. Постараемся, во всяком случае.
Профессор Пфейфер был маленький лысый бровастый человек, который, казалось, скреплен шарнирами; он не мог сидеть спокойно на месте, словно
собственное тело мешало ему и он не знал, какую же позу принять: то он выбрасывал вперед маленькие толстые ножки, то поджимал их; раздувал
ноздри, двигал крючковатым носом и беспрерывно поправлял манжеты, вздымая при этом коротенькие ручки над головой, словно мусульманин во время
намаза.
– Нет, нет, о времени, а тем более о точном времени не спрашивайте меня, господин прокурор! Я не в ладах с точностью из за того, что сам слишком
точен. Если я не уверен в абсолютной истинности даты, часа, диаграммы, я не посмею вам ответить – это значит обречь себя на терзания. Я буду
беситься, что сказал неверно, и это может нарушить цепь ваших рассуждений. Это было вечером – с такой формулировкой я соглашусь. Он пришел ко
мне, когда уже начинало темнеть.