- Да. Писала.
- Зачем?
- Я их ненавижу. Всех его родных.
- За что?
- Не знаю. Они уж слишком непогрешимые. У, как я их ненавижу! И больше всего - мать Кента. За что? За все. И за то, что умна, что выглядит молодо. Она же бабушка, а у нее молодой муж, который влюблен в нее. Он же, идиот, даже не понимает, что моложе ее на целых двенадцать лет. Ненавижу за то, что она - идеал для Иннокентия. Он всю жизнь будет примеривать женщин к этому идеалу. И его талантливую сестрицу, которую он обожает, ненавижу. Всех их скопом. Иногда мне кажется, что я даже сына своего Юрку не люблю за то, что он весь в них. Он только отца любит да бабушку. Так и рвется к ним. Пробовала запрещать ему ходить на станцию - не слушается. Наказывала - не помогает. Пробовала бить... Он не выносит даже простой оплеухи. Зовет на помощь. Вы когда-нибудь слышали о таком: родная мать шлепнет, а он кричит, словно его убивают. Сбегаются соседи, прохожие. Опять вызов в прокуратуру. Меня предупреждали, что, если я еще раз "подыму руку на ребенка", его у меня отберут... Лишат материнских прав. А ведь семья Тутавы только и мечтает заполучить Юрку...
- Лариса, то стихотворение... это не вы его написали.
- Конечно, не я. Иннокентий, еще школьником. В десятом, что ли, классе. Так насчет Юрки... Я пробовала завязать ему рот...
- Я не желаю вас слушать! Как вам не совестно!- закричала я на всю улицу.- Зачем выдумывать?
Лариса схватила меня за руку:
- Не ори. Успокойся. Больше его не трону: слишком нервный. Когда стала завязывать ему рот, он потерял сознание.
Я вырвала руку и бросилась от нее бегом. Если это правда, она психически больна. Какая-то удивительная потребность на себя наговаривать.
И вдруг я поняла: что бы там ни было, верно одно: Лариса глубоко несчастный человек. Я обернулась. Она недвижно стояла на тротуаре. Я так же бегом вернулась к ней.
- Лариса Николаевна, может, вы и это выдумали? Вам лучше знать, но в любом случае вам необходим душевный покой. Пожалейте себя и мальчика. Может, вам посоветоваться с кем-нибудь умным и добрым? Ваш отец...
Лариса жестко рассмеялась:
- "Умные и добрые" на стороне Иннокентия и моей свекрови. Ты ведь тоже на их стороне, разве не так?
- Ненависть всегда плохо кончается, Лариса Николаевна. Бойтесь ее. До свидания.
Мы пошли в разные стороны. Это было вчера.
Я шла по аллее, усыпанной гравием, и он хрустел под ногами. А может, это снежок, запорошивший гравий, так хрустел. Ночь была безлунная, и ослепительно сверкали в ночном небе огромные косматые звезды.
Я люблю тебя, как сорок Ласковых сестер.
Я приостановилась. Мне надо его разлюбить. Просто разлюбить, и все! Но как это сделать?
Когда я вошла в темную теплую переднюю, до меня донесся из столовой взволнованный, изменившийся голос Иннокентия:
- Да, да... ведь я был мальчишкой!.. А вы никогда ни слова плохого о ней... Эта интеллигентская мягкотелость... Умудренные жизнью люди...
Я разделась, дрожащими руками повесила пальто и, стараясь погромче топать, вошла в столовую.
Рената Алексеевна, очень бледная, и нахмурившийся Кафка Тутава сидели рядом на диване. Мой дядя сидел в кресле, в углу, закрыв рукою глаза. У сервированного стола (к еде не прикасались, видно, ждали меня, в этом добром доме всегда ждали друг друга) стоял мрачный, злой Иннокентий. Лицо его испугало меня. Всегда спокойное и замкнутое, оно показалось мне совсем юным, беспомощным, отчаявшимся.
- Вы предоставили мне самому убедиться... Но цена этого урока слишком велика...
Он удрученно замолчал...
- Ну вот, поговорили... Простите меня. И ты, Марфенька. извини. Я пойду... Похожу у океана.
Иннокентий бросился вон из дома, как был, в одном свитере.
- Кент, оденься, простудишься!- закричала вслед ему мать. Она хотела бежать за ним, но Кафка удержал ее:
- Ты же сама простудишься.
Она хотела бежать за ним, но Кафка удержал ее:
- Ты же сама простудишься.
Рената Алексеевна с трудом сдерживала рыдания. Не знаю, что они там делали дальше. Я мчалась сломя голову за Иннокентием с его пальто в руках.
Догнала его у самого обрыва. Он искал в темноте тропу, идущую вниз к океану.
- Сейчас же оденьтесь!- заорала я.- Ваша мама боится, что вы простудитесь.
- Не стоило беспокоиться,- пробормотал Иннокентий, но послушно надел пальто.- Марфенька! Кабы ты знала, как мне тяжко! Как... тяжко.
Он опустился на мокрый камень у обрыва и замер, обратив лицо к океану.
Судорога сжимала мне горло, и я не могла вымолвить ни слова. Только нагнулась и подняла его шапку, упавшую в заснеженную траву. Так я и стояла с шапкой в руках, долго, пока не закоченела. Океан бушевал далеко внизу, круша скалы. Луч прожектора скользнул по океану, по городку, горам, на миг осветил нас.
Наконец Иннокентий словно бы очнулся.
- Как! Ты еще здесь! И раздета!- вскричал он, окончательно придя в себя. Он вскочил на ноги, сняв с себя пальто, надел на меня и велел бежать домой, сколько есть сил.
- Но вы опять останетесь без пальто.
- Беги, тебе говорят, я за тобой...
Теперь мы изо всех сил бежали по темным аллеям, я впереди, он - чуть позади, словно догоняя. Уже смех меня начал разбирать. У дома я приостановилась, и Иннокентий догнал меня. Он с силой прижал мое лицо к довольно-таки колючему свитеру, буркнул какое-то извинение и, забрав свое пальто, ушел к себе в бунгало.
Я вернулась домой. Дяди не было. Он с моим пальто в руках искал меня по всему парку. Потом зашел в бунгало и, успокоенный Иннокентием, вернулся домой. Мы ужинали вчетвером. Говорили об Иннокентии.
- Вот что он носил в душе все эти годы,- сокрушенно сказал Кафка Тутава.- Возможно, думал, что, будь родной отец, он удержал бы его от этого брака. Но как я мог употребить родительскую власть, не допустить? Мы привыкли уважать в нем личность, даже когда он был ребенком...
Рената Алексеевна долго подавленно молчала. Лицо ее осунулось и постарело.
- Я понимала, что такое Лариса...- наконец произнесла она,- меня просто убивало, что мой сын мог полюбить такую девушку. Я осторожно намекала ему... но боялась оскорбить его чувства... Мы слишком привыкли уважать духовную независимость Кента. Мы считали его взрослым мужчиной, потому что он был умен, развит. А он был всего лишь мальчик... Наверное, надо было просто запретить...
- Может, он в душе и хотел этого,- вдруг сказала я.
Все посмотрели на меня как-то удивленно. Видно, такая мысль никому в голову не приходила.
__ Что теперь ворошить прошлое?- с досадой заметил дядя.- Надо думать, как быть теперь. Кент уходит в плавание. Лариса несколько успокоится, как всегда, когда его нет. Опять увлечется самодеятельностью. Будет сама отсылать мальчика к вам. Лишь бы она не уехала из Баклан...
- Почему Кент не встретил такую девушку, как наша Марфенька! - вздохнул Кафка Тутава.
Рената Алексеевна промолчала.
* * *
И был еще один вечер, самый последний, накануне отплытия.
Тутава сам съездил за Юрой. Лариса уходила куда-то и без возражений отпустила мальчика ночевать.
Мы все собрались в теплой, уютной столовой, поужинали, напились чаю и уселись поудобнее. Рената Алексеевна рядом с мужем на диване, я на низенькой мягкой скамеечке возле дяди, Юра сидел, тесно прижавшись к отцу... Они уместились в одном кресле. В худеньком лице мальчика застыло отчаяние: последний вечер с отцом. Время от времени он спрашивал: - Меня нельзя взять с собой... никак-никак нельзя? Иннокентий ласково объяснял ему, что судно не пассажирское и детей брать с собой воспрещается. Я отводила глаза, не понимая, почему бы и не взять мальчика с собой, раз для него разлука с отцом - подлинная трагедия. Я бы и Костика взяла, если бы это зависело от меня.
Говорили об океане, который навсегда вошел в жизнь этих людей, а теперь и в мою.