А бабане ее дед рассказывал.
Может, сто лет назад это было, а может, и еще давнее, но только приехал в Строгановку барин.
Сокровища искал - золото, самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им незачем. Рыл землю, спускался в "черевы" (пещеры). В череву Чертова Камня тоже полез. Взял с собой петуха.
- Зачем? - не поняла монахиня.
- А коли в череве заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет.
Но не помог барину петух. Пропали оба - и человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее, полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо. Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно - камень-то его.
Ужас до чего страшно было Дурке идти, в такое место, но и без Белянки не вернешься.
Шла "пооболонь" (вокруг) проклятого утеса, "веньгала" (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит - вроде петух кукарекает: глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом, чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда.
Поняв, что это и есть та самая баринова пещера, Дурка долго че решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как страшно!
Хотела убежать от греха. Вдруг слышит - кудахтанье. Знакомое, Белянкино!
Значит, там она, в пещере.
И, перекрестившись (молитву говорить не умела - "неязыкая" была), полезла добывать Белянку.
Сначала ничего разглядеть не могла, темно.
Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно - Белянку. Кинулась к ней, а рядом петух.
Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит - немножко в сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось), похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То. есть, побоялась, конечно, малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила, отвела в деревню, вместе с петухом.
Кочет этот, красного пера, достался Дурке, потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода "етучих" (то есть ненасытных до топтания) красных петушков.
Самого-то его через год соседские петухи заклевали - очень уж драчлив был.
***
Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли. Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если так, что ж Дурка о "паскуднике" так тревожится?
Девочка ничего плохого о своем обидчике не сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже нежным. Похоже, встреча с "диким татарином" стала главным событием в ее маленькой, убогой жизни.
Он добрый, сказала Дурка. "Беседничать" с ним хорошо.
- Да как же вы могли беседы вести? - не выдержала Пелагия. - Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был?
Про себя подумала: или прикидывался перед мужиками?
- Беседничали, - упрямо повторила Дурка. - Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно.
- Да что он тебе рассказывал-то?
- Разно, - ответила девочка и посмотрела в небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. - Я ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: "Никуда не уходи, у нас с бабаней живи", а сама толь "ме" да "ме".
- Когда же ты научилась говорить?
- Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: "Ты, девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со мною затол окаешь".
- И все это он тебе без слов выразил? - недоверчиво спросила Пелагия.
Дурка задумалась.
- Не помню. Повел меня на речку, велел разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила, сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору:
"Не трожьте яво! Не трожьте!" Словами заорала, толь никто не сослыхал - тож орали все сильно.
И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, - пала без памяти и лежала день и еще день.
А проснулась, яво уж прогнали... Хотела за ним бежать, в Святу Землю. Амануил оттудова родом.
- Из Святой Земли? С чего ты взяла?
- Откель жа такому ишшо взяться? - удивилась Дурка. - А и сам мне про то толокал. Толь не побегла я. Потому он не велел. Я ишшо ране таво с им просилась - мычала "возьми меня, возьми".
Боялась, не проймет, меня окроме бабани никто не пронимал. А он пронял. "Рано, грит, тебе в Святу Землю. Бабаня без тебя как? Вот ослобонит тя Господь, тады ко мне приходи. Ждать буду".
Лишь теперь, с запозданием. Пелагия сообразила, что девчонка, пожалуй, привирает или, выражаясь мягче, фантазирует. Придумала себе сказку и тешится ею. А, с другой стороны, чем ей, бедняжке, еще тешиться?
Пелагия погладила Дурку по голове.
- Почему ты молчишь? В деревне тебя считают немой и полоумной, а ты вон какая умница.
Потолокай с сельчанами, к тебе и относиться станут по-другому.
- С кем толокать-то? - фыркнула Дурка. - И об чем? Я толь с бабаней толокаю, тихонько. Кажный вечор. Про Мануила ей сказываю, а она слухат. Отвечать не могет, без языка лежит. Когда я малая была, бабаня мне, бывалот, толокает-толокает, а я, дура, мычу. Теперя наспрот (наоборот).
Я толокаю, бабаня мычит. Плохая она, помрет скоро. Схороню, тады ослобонюсь. И пойду к нему, к Амануилу. В Святу Землю. Толь сыперва (сначала) подрасту, девкой стану. На что ему малая девчонка? Годок-другой ишшо обождать надо. Гли-ко-ся, у меня чаво, - с гордостью сказала Дурка и распахнула ворот драного платьишка - показала едва-едва набухающие грудки: сначала одну, потом вторую. - Вишь? Скоро я девкой стану?
- Скоро, - вздохнула Пелагия.
Обе замолчали, каждая думала о своем.
- Слушай, - сказала монахиня, - а могла бы ты показать мне ту череву? Ну-, где ты Мануила нашла?
- Чаво, покажу, - легко согласилась Дурка. - Как кочеты навтора (во второй раз) проголосят, сызнова к мельне приходи. Сведу.
Стыдный сон
До петушьего крика, который, согласно закону природы, должен предшествовать рассвету, было еще долго, часов, пожалуй, пять или шесть, так что следовало как-то определиться на ночлег.
Пелагия вернулась к общинной избе, чтобы спросить у старосты, где можно заночевать.
В доме горели окна, и монахиня, прежде чем войти, заглянула в одно из них.
Старосты в горнице не было. За дощатым столом сидел в одиночестве Сергей Сергеевич, а по лавкам вдоль стен улеглись остальные участники экспедиции.
Из этого было понятно, что изба выделена следователю и его команде под ночевку. И то - где ж их еще размещать? Гостинице в Строгановке взяться неоткуда.
Довольно долго сестра стояла неподвижно, глядя на Сергея Сергеевича.
Ах, какое лицо было у следователя, когда он думал, что никто его не видит! Ни насмешливости, ни сухости.
Лоб Долинина был пересечен страдальческими морщинами, у рта пролегла трагическая складка, а глаза сияли подозрительно ярко - уж не от слез ли?
Вдруг Сергей Сергеевич уронил лоб на скрещенные руки, и его плечи задрожали.
До того его было жалко - слов нет. Вот ведь какую муку несет в себе человек, а не гнется, не ломается.
И монахиня поймала себя на том, что ей очень хочется прижать русую голову страдальца к груди, погладить измученное чело, стряхнуть слезы с ресниц.