И от коктейля но-шпа-седальгин-кетанов, принятого накануне. И от вчерашней горячей ванны, которая после трехнедельного перерыва прямиком отправляет сознание в пограничное состояние.
Вдруг вспомнила главную ночную мечту своего детства, которую всегда повторяла перед сном: «Чтобы все умерли». Младшей девочке в семье, у которой детская на двоих с сестрой и мама не работает, безумно хотелось побыть одной. Меня никогда, ни разу, не оставляли в пустой квартире без присмотра, и на улице за мной «приглядывали». А я все тосковала по хрустальному одиночеству, когда просыпаешься прохладным утром, и воздух звенит только птицами или каплями ночного дождя. Когда не чувствуешь ни одного взгляда между лопатками — на спине есть слепое место, которое сама плохо ощущаю, оно какое-то онемевшее, но если кто-нибудь смотрит туда, точнее, «устремляет свой взгляд», тогда там начинает полыхать. И я свожу лопатки и откидываю волосы назад, чтобы прикрыть хоть как-то. Когда не чувствуешь над собой постоянной маминой тревоги, душной бабушкиной любви, металлической сестринской опеки. Не говорите со мной, не смотрите на меня, не думайте обо мне. И долго так мечтала, засыпая, а потом, просыпаясь, не спешила открывать глаза, вслушиваясь: а вдруг не услышу ни машин за окном, ни теплого дыхания рядом, на соседней кушетке (мы спали на узких твердых кроватях с красными поролоновыми валиками). Но нет, все было и все были. А я, между прочим, добрая девочка, и не смерти им желала, а только одиночества себе, просто не знала тогда, как это сказать. А потом однажды… Да нет, такое должно произойти не один, а много раз, прежде чем поймешь — вот лепесток улетел, вот другой, вот и пятого не стало — белого лепестка, который прикрывал тебя, прятал, о котором думала, что это твоя любовь и любящее тебя сердце. Намечтанное одиночество было всегда, только время понадобилось, чтобы опознать его — не в тишине и безлюдье, а в тех же лицах, повернутых к себе, в глазах, глядящих внутрь себя, в голосах, говорящих о себе. Это было всегда — никто не говорил со мной, никто на меня не смотрел, никто обо мне не думал. По законам человеческого сердца следовало спохватиться и всплеснуть руками — любите меня, любите! Но нет. Я всего лишь мечтаю теперь, чтобы никто не умирал (по возможности). А в остальном, пожалуйста, если вы ТАК привыкли — не говорите со мной, не смотрите на меня, не думайте обо мне.
Междуречье — не то, что между рек, а то, что между речей. Время молчать, время собирать камни, отскакивающие от меня. Вот прилетел камень из прошлого — жизнь мной недовольна, говорит, что я поступила неправильно в том и в том году, а теперь должна получить свое.
Камень от тебя, милый, брошенный молча, упавший беззвучно.
Камень от тебя, дорогая, сопровождаемый градом слов, способным засыпать с головой.
Камень от того, кто обещал закрыть собой от всех других ударов, но на всякий случай приберег несколько булыжников — говорит, что для защиты, потому что не чувствует себя в безопасности со мной.
Камень от мамы — раскаленный, она одна знает, как обжечь меня и куда надо метить.
Я собираю ваши дары, присланные с любовью, молча рассматриваю каждый из них, не выясняя — за что, а — зачем. Никто из вас не желает зла, так что же ты хотел дать, друг, разбивая мое сердце вот этим?
И, поняв, не отвечать. Утерев кровь с губ, заниматься своей нелепой реальностью, убеждая себя, что остальное — мелочи, погода, которая меняется почти незаметно. Не надеясь на месть, изменить сознание так, чтобы камни эти действительно стали несвоевременным снегом, тающим от дыхания на теплых щеках.
«Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья».
Ты смущаешься:
• когда его подбородок выбрит чище, чем твои гениталии (и ты… трехдневной щетиной… ужас);
• когда твои носки пахнут сильнее, чем его, а обоняние у него, наоборот, лучше.
И не только носки, кстати;
• когда он сообщает точные размеры своего члена, ты рассказываешь подруге, а она — снова ему. Особенно если хвастаться нечем;
• когда ешь гораздо больше, чем он;
• когда он выглядит молодым и беспечным, а ты усталой и злобной;
• когда идешь в туалет, а он встает под дверью и продолжает с тобой разговаривать;
• когда вслух строишь совместные планы на будущее, а потом замечаешь, что он довольно давно молчит.
Обнаружила у себя некую примету взрослости — не на голове, слава богу, и не на лобке (то есть не седые волосы, вши и морщины). С некоторых пор, если мне кто-нибудь понравится, я не считаю необходимым предпринимать что-либо по этому поводу. Поясняю. В прежние времена утро начиналось с того, что, проснувшись и еще не встав с постели, первым делом ощупывала свое сердце на предмет новой симпатии: не прельстилась ли кем вчера? не завелось ли привязанности? не влюбилась ли?! И если, не дай бог, какая потрава на заливных лугах сердца обнаруживалась (господи-господи, что за плебейский стиль прорезался сегодня?! или все время такой?! вот ужас-то)… о чем это я… а, да, в этом случае начинались острые позывы к активной деятельности — срочно совокупляться, знакомиться, разговаривать, дружить (именно в таком порядке). Пострадать слегка, в конце концов, если милый человек попался в метро на кольцевой, и вряд ли его еще разок увижу. В общем, делать хоть что-нибудь. Не могу сказать, чтобы в результате этой активности в жизни образовалось много друзей, любовников и любимых, напротив.
И со временем я оставила эту порочную практику. То есть привычка просыпаться по утрам сохранилась. И даже ритуальные ощупывания иногда происходят: вспоминаешь, что было вчера приятное, какая-то внутренняя улыбка. Ах да, видела умного, разговаривала с красивой, милому гадостей насказала… но суетиться не нужно, все уже произошло. И любовь уже состоялась — в той внутренней улыбке, согревающей сейчас сердце. Ангел пусть летит дальше, утешать других, нет необходимости гнаться за ним с клеткой и сачком. Он бы все равно улетел, они всегда улетают, пусть лучше это произойдет без боли.
И знаете, иногда они возвращаются.
Никакой русский, да, я никакой русский: страшно, когда возят быстро, люблю, чтобы меня возили мед-лен-но. И на случай, если это была описка у классика, я и еды быстрой не люблю. Нравится есть не торопясь, в постели, из огромной тарелки, где лежит много всего, и на столе еще горка, если не хватит. И русское гостеприимство не свойственно. Одна девушка три года приходила ко мне дважды в неделю, а я все пыталась понять — зачем? Повод нужен для прихода, я так считаю, не бывает прихода на пустом месте. «Пообщаться» — на повод не тянет. И обедом за это время ее тоже ни разу не покормила, и слава богу. Во-первых, люблю есть в постели и одна (ну да, говорила уже), а во-вторых, если что-нибудь приготовлю, беда будет. То есть рассказы о русской кухне тоже не про меня. Не держу в доме еды, потому что от нее толстеют. Вечером мохитос ее откуда-то приносит, а утром режет и мне дает в тарелке. Где берет, знать не хочу. И ее национальные корни неизвестны. Но кофе и чай в Рязани не растут, это точно. Что там еще — поле? Я горы люблю. Характер? Да хреновый характер, интернациональный. Загадочная русская душа? Простая она, без затей. Нет, вспомнила! Язык. Только он и остался — великий, могучий, розовый. Поэтому отвали-ка ты со своей бумажкой про английские курсы, я родиной не торгую.
Бежевенькое — решила, собираясь на ежедневную шестичасовую прогулку, бежевенькое спасет мир. Мятые льняные штаны с карманами, свободные и покойные (в чеховском смысле этого слова). А к ним кофточку в крупную сетку из гламурного магазина. Рукав у нее настолько сложно скроен, что многие плачут, — кто понимает, конечно.