И очень понятно, чем та серая собака отличалась от него. Почти все так же, и уши, и стать, но слишком отчетливы ужас и отвращение, которых прежде не возникало. Может быть, глаза?
У меня больше нет претензий — что не чинит краны, что деньги кончились, что мало любит, нет, всего достаточно. Это меня не стало. Не стало «мы», меня не стало здесь, а я теперь в холодных зеленых зарослях подводной рощи, ботанического сада для рыб и крабов, без воздуха, среди стеблей лилейных, спускающихся сверху, преодолевая сопротивление воды, иду.
Ночью в тот момент, когда думать не надо, — все знают, что не надо, — все-таки думаю: нужно попытаться разглядеть корни своих волос, тогда получится не думать — если закрытыми глазами разглядишь корни своих волос на внутренней стороне черепа. Это все потому, что перед сном Павич поцеловал меня в лоб.
Я же библиотекарь и точно знаю, откуда все беды.
И утром пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.
Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой еще в сети, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить — они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то — какой? — обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилева, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими — «не война».
Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанет вилкой по сковородке, scribbaнет уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, нервная стала, потому что весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими чулками, вымаливали, — пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять ее за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть двадцать копеек на мороженое. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а черные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.
И вот осторожненько, по-стариковски, беру под руку надежного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.
Один раз десять лет назад видела по «Культуре» кино (или по «2 × 2»?). Как-то днем, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя — европейский, Италия или Франция, семидесятые, назывался «Ребенок в листве».
Там женщина тридцати лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами) — любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и десять лет назад, и теперь, всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними все то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем — то, что разрывает сердце и теперь, и десять лет назад. И в конце концов, когда она устает, — сильно, как я сейчас, — она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).
Муж ведет себя как герой, она рожает, а потом, конечно, все снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врет, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой — на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда ребенок умирает — да, потому что она плохая мать и лгала, а как же иначе, — она зарывает его на их месте, в листве.
То есть за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в ответственный момент бегала налить чаю или плакать, но отложилось именно это.
А он, мужчина, не железный, все она да она, а ему, что ли, легко, — едет туда и стреляется.
Точный выстрел, да.
(Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребенка и застрелился, а дальше опять — она.)
Женщина еще не знает и тоже едет в лес, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает и видит его машину. Смотрит на нее, откидывается назад и медленно, сквозь слезы, улыбается. Потому что он приехал на их место, и, может быть, опять начнется жизнь, потому что мертвый ребенок списал с них грех (или, наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти, — все меры вины давно переполнены) и все равно уже. И она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком улыбается.
Конец фильмы.
А мы-то, мы-то знаиииим, что это ее последняя улыбка на годы вперед, потому что он-там-мертвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.
И следующие десять лет я этого фильма не видела и ничего о нем не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети — «Ребенок в листве».
А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заостренным подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где было так хорошо в первый раз и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.
Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.
И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала и никогда не оправдывает, понаслаждалась минут десять и открыла последнюю страницу. Финальная строчка:
«— жет своей Салли: „Давай поженимся“».
Не то.
В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зернышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу — так. Зато знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю, пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.
Рассказали о прежней знакомой, что она переехала в деревню и «совсем опустилась». Не понимаю, как это — опустилась? что, косметику на ночь не смывает?! Говорят, ее муж выращивает мак в огороде. Ну так цветы — это прекрасно. Так и вижу белый домик, утопающий в красных маках… Только не надо мне о вреде наркотиков. Сейчас, например, пять утра. Я заснула в три, проснулась через два часа в состоянии «ни туда ни сюда». То есть ни снова заснуть, ни из постели вылезти. Ни поблевать, ни забыть. Даже голова не болит настолько, чтобы съесть пилюлю и провалиться в мягкое, а просто «ощущается». Печень деликатно стучит в живот, пытаясь рассказать, что ТАК с ней обращаться не нужно. Перепуганные кишочки докладывают, что где-то в моем теле бродит взбесившаяся селедка под шубой. Сердце не находит себе места и фланирует по грудной клетке. Желудок… нет, не будем про желудок. И что, это я выкурила слишком большой кропаль благородного индусика? Или проглотила неправильную розовую таблеточку? Или марочку запила недостаточно чистой водой? Не-а. Это все она — прохладная водка. Со льдом, через соломинку, не смешивая, под мясо… То есть я все делала правильно. Но отчего же плохо так?! А потому что яд. Наркотики — дети по сравнению с алкоголем.
Пытаясь достичь определенности, решила намазать виски маслом шалфея, но перепутала пузырьки и стала втирать в кожу жидкость для снятия лака. Ну, знаете ли, я прозрела… Больше — никогда. Никогда, блин, больше.
А собственно, как дело было.
Подруга сказала, что нам нужно расслабиться, поэтому поедем к байкерам.