Насколько серьезно Джанет Опеншоу или даже Стэнли переживали смерть Гая? Она просто заставила их задуматься о том дне, когда собственные дети унаследуют после Гертруды деньги Гая. Неудивительно, что Розалинда Опеншоу писала такие чудесные, сочувственные и такие взвешенные письма! Теперь Гертруда могла оценить, насколько семья Гая не была ее семьей. Как бы то ни было, люди всегда находят удовлетворение в несчастьях и горестях других, пока на них самих не обрушиваются жестокие страдания. Разве тронула смерть Гая миссис Маунт, или Джеральда, или Виктора, или (еще одного, кто прислал чудесное письмо) Белинтоя? Сильвия Викс даже и письма не прислала. А Манфред? В кафе, пока Манфред парковал машину, миссис Маунт, болтая о всяких пустяках, проговорилась о том, о чем Гертруда и не подозревала, но миссис Маунт ясно дала понять, что знает это наверняка, — что Гай и Манфред всегда не слишком ладили, что между ними всегда существовало соперничество и недоверие. Гертруда припомнила, что у Гая, особенно когда он заболел, Манфред вызывал раздражение. Возможно, в душе Манфред радовался смерти Гая. Они все были в тени Гая. Его явное превосходство должно было досаждать им. Почему Гертруда воображала, будто они должны любить и почитать его? Они завидовали ему, и его очевидная исключительность внушала им чувство неполноценности. Один Граф действительно любил Гая и действительно переживал его смерть как потерю. И еще Анна, ее дорогая Анна, по-настоящему делила с Гертрудой ее горе, по-настоящему беспокоилась и заботилась о ней. И все-таки даже Анна — как могла Анна не оценить того, что, едва она вернулась в мир, нашелся человек, Гертруда, которая так в ней нуждалась? Она должна была обрадоваться, быть довольной, благодарной, что имеет возможность оттеснить всех других и помогать ей справиться с горем!
Слезы Гертруды начали утихать, она представила себе милое, тонкое, бледное лицо, короткие серебристые пушистые волосы, узкие умные голубовато-зеленые глаза. Блистательная, сильная Анна Кевидж. Какой длинный путь они прошли вместе с того вечера, когда Анна позвонила с вокзала Виктория! Она вспомнила Анну, нагую, с крестиком на шее, входящую в море, как мученица. И как у нее на глазах волны швыряли Анну, били, едва не утопили. И как она бросилась в морскую пену, а огромные волны налетели на нее, намокшее платье облепило ноги, сковывало движения. Те яростные воды слились в ее видении со смертоносными бешеными водами канала и раздувшимся крутящимся трупом собаки, отчего ее горе так внезапно вырвалось наружу.
Дыхание у Гертруды перехватило, пришлось сесть, хватая ртом воздух. Она выжала платок и промокнула глаза. Как ей нужна Анна! Зачем она уехала? Какое суждение она вынесла о жизни Гертруды? Она сказала, что должна побыть одна, одобрила ее поездку в Италию с Манфредом и миссис Маунт. Не кончит ли Анна тем, что вновь похоронит себя заживо в монастыре? Она вспомнила слова Анны, верное лекарство от отчаяния: «Человек всегда может найти силы жить в помощи другим, это всегда дает утешение». Смогла бы я жить так, спрашивала себя Гертруда, если бы Анна покинула меня? Конечно, Анна не покинет меня, я это знаю. Но нельзя же вечно жить, лишь полагаясь на Анну, это будет нечестно по отношению к ней. Я помогла Тиму Риду, утешило ли это меня? Да, немного. А как невероятно легко было это сделать! Кому еще могу я помочь, кого еще сделать счастливым? Кто-то сказал, что у Сильвии Викс трудности, но не сказал, в чем они заключаются. Я могла бы помочь Сильвии. И миссис Маунт. Помочь Графу. Она представила Графа, такого худого, такого прямого, с мукой на бледном лице смотрящего на нее светлыми голубыми глазами.
И тут ее как ударило. Почему Гай сказал ей: «Если решишь выйти за кого-то, выходи за Питера»? Да потому, что хотел исключить Манфреда, уберечь ее от подобного ужасного выбора, не дать ей остановить свой выбор на сопернике! Мысль, что он умрет, а Гертруда окажется в объятиях Манфреда, терзала Гая, была его кошмаром, заставившим наконец закричать: «Я хочу умереть спокойно, но как это сделать?» В действительности он не хотел, чтобы она выходила за Графа.
Он просто хотел, чтобы она не выходила за Манфреда.
— Позвольте мне готовить, — сказал Тим. — Я это умею.
Был вечер того дня, когда они увидели черную собаку. Они ужинали в гостиной.
Тим оставил свои переживания в скалах, нашел тенистое местечко и раньше времени устроил себе ланч, поел немного, но выпил все вино, что было в рюкзаке и что оставалось в корзине. Потом уснул. Домой он вернулся в половине пятого и постучал в дверь Гертруды, предлагая принести чай.
Гертруда отказалась, но наконец взяла себя в руки. Встала, умылась. Сняла помятое голубое платье и надела более нарядное спортивное, цвета café-au-lait и с открытым воротом. Критически глянула на свое опухшее лицо, подкрасилась, причесала спутанные после купания и рыданий волосы. Потом глотнула немного виски из фляжки в чемодане и несколько минут сидела в кресле, закрыв глаза. Да, подумала она, Анна права, буду помогать людям, хотя бы деньгами, по меньшей мере. Она подумала о Тиме, его застенчивости, его простительном эгоизме, мальчишеском живом самодовольстве, его трудностях. Тиму так легко помогать. Она заметила, что улыбается. В половине седьмого вечера она спустилась вниз и, плеснув себе еще глоточек, вышла со стаканом на террасу. Там она нашла Тима, наблюдавшего за муравьями. И вот они ужинали вдвоем.
К ужину был луковый суп, кровяная колбаса с салатом из помидоров и местный сыр с травами.
— Сожалею, но ужин опять очень простой, — сказала Гертруда. — Завтра, когда я уеду, у тебя будет возможность готовить самому. Ты должен позволить мне кормить тебя. Ничего другого я не умею. Художнического таланта у меня нет.
— У меня тоже нет! — сказал он, но сказал весело.
Когда Тим услышал движение Гертруды в спальне и стало подходить время ужина, самообладание вернулось к нему. Странный приступ отчаяния прошел, сменившись чуть ли не радостным подъемом духа. Возможность хорошо поесть и выпить обыкновенно возвращала ему отличное настроение. Он был счастлив, и суп дразнил восхитительным ароматом.
— Ух, как я голоден!
— И я тоже, — подхватила Гертруда. — Надеюсь, тебе хорошо поработалось. Тебе когда-нибудь надоедает сидеть вот так подолгу и рисовать?
Тим хотел было попытаться объяснить, что это такое, сосредоточенность художника, но ответил просто:
— Нет, — потом добавил: — Жаль, что вы завтра уезжаете. Было интересно… я имею в виду…
— Мне тоже жаль, — сказала Гертруда, — но мне необходимо вернуться. — А про себя подумала: «Почему необходимо?»
Тим выглядел загоревшим и поздоровевшим, да и немного пополневшим, совсем не тот бледный худющий жалкий юноша, что заявился к Гертруде с виноватым намеком на то, что испытывает нужду в деньгах. Губы сочные. Бритый подбородок блестит, как ячменное поле. В расстегнутый ворот рубахи видны рыжие завитки на груди. Когда, прежде чем приняться за еду, он закатал рукава, на его руках заиграли искры света.
Снаружи стемнело, но детали пейзажа еще можно было различить. От густой листвы кривых олив как бы исходило серебристое свечение, а скалы хранили необычный темно-серый свет, который, казалось, неровно вспыхивал, как некий сигнал.
— Становится темно. Включить лампу?
— Пока не надо. Можешь ты сам налить себе супу, Тим? Я хочу посмотреть на скалы.
Тим подумал, что, возможно, Гертруда видит их последний раз. И сказал:
— Мне бы хотелось, чтобы вы не уезжали. Было так приятно просто ужинать с вами, возвращаться домой и видеть уже накрытый стол… Вы были добры, были мне настоящим другом… виноват, комплимент получился не слишком изящный!
Гертруда засмеялась, сказала:
— Да, мы были хорошими товарищами.