Теперь, когда он держал руку Гертруды в своей, ужасная сила на мгновение отпустила его. Он сделал то, что должен был сделать, что космос должен был сделать, даже помимо его воли. Его движение было движением нежного автомата. Почти бесстрастным, как у инженера, который один в огромном машинном зале перевел, по заведенному порядку, некий необычайно важный рычаг.
Гертруда с удивлением смотрела на свою руку, лежавшую, как маленький пойманный зверек, в крепкой ладони Тима. Смотрела на яркие отчетливые волоски на его кисти, запачканную синей краской манжету закатанного рукава. Какое-то мгновение она не знала, что делать, потом убрала руку. Они сидели, откинувшись на спинку стула, и глядели друг на друга.
Тим зажал ладони между колен. Правая, в которой он держал руку Гертруды, горела, и он осторожно стискивал ее левой. С удивительным спокойствием он смотрел прямо на Гертруду. Ему казалось, что его глаза стали огромными, как исполинские, ровно горящие лампы. Он сделал то, что должен был сделать, и теперь ничто, как бы все ни повернулось, не могло его взволновать. Он уже не прежний Тим, а совершенно иной человек. Он почувствовал, как сжатые челюсти расслабились, как напряжение отпустило его. Его послушные сообщники — руки — расслабились. Он почти улыбался. И не сводил глаз с Гертруды.
Затем, как бы отдельная от него, пришла мысль, медленная, спокойная: бедная Гертруда, она в замешательстве. Но это должно было случиться, и ему чудесным образом безразлично ее замешательство. Он так счастлив. Через секунду-другую надо начать извиняться, сказать, что пьян или что-то еще. Но это все ерунда.
Гертруда нахмурилась и опустила глаза. Ее рука теребила воротничок платья. Кажется, она покраснела, выглядела испуганной.
Тим сказал утвердительным тоном:
— Очень сожалею. Надеюсь, я не очень напугал вас. Что-то вдруг нашло на меня.
— Ничего, — проговорила Гертруда.
Пройдет, думал про себя Тим, исчезнет навсегда. Но по крайней мере, оно не уйдет, потому что оно вечно. А это долгое-долгое мгновение закончится. И тогда я пропаду.
— Прошу прощения, — повторил он.
— Пожалуйста, хватит, — сказала Гертруда. — Я понимаю, это было… — Она немного отодвинула свой стул.
Тим застонал и уткнулся лицом в ладони.
Снова повисла тишина.
«Что происходит, — думала про себя Гертруда, — почему я так потрясена? Мне холодно, тошнит, какая-то слабость. Произошло землетрясение? Да, что-то невероятное. Как сини его глаза и как ужасно он смотрит на меня. Надо что-то делать, но что?»
— Я настоящий дурак, — сказал Тим, — и вы должны простить меня, но прежде, чем вы сейчас уйдете, я обязан сказать, что, по-моему, влюбился в вас. То есть это не просто оттого, что я напился или еще что. Я серьезно прошу прощения.
Он должен был это сказать, билось в голове. Должен, как нечто, что может стоить жизни, но должно быть сказано, вроде главного свидетельского показания. Но он действительно дурак и действительно пьян и все испортил. Миг триумфа уже прошел, словно атомная вспышка. Он был очень короток. И теперь ничего не осталось, кроме боли. Он влюбился. Никаких сомнений.
— Я, пожалуй, пойду спать, Гертруда, — сказал он.
— Подожди, не уходи. Выпей еще вина.
Гертруда налила ему вина. Она держала бутылку обеими руками, но все равно плеснула себе на платье.
Тим не мог устоять перед полным бокалом. Он выпил и подумал: «Просто посижу спокойно минутку-другую, а потом уйду». Он немного отодвинулся вместе со стулом от стола и смотрел на пол, разглядывая рисунок досок. Разные чувства переполняли его: робости, униженности, гордости, печали, одиночества, но с оттенком достоинства.
Гертруда порывалась что-то сказать, но никак не могла решиться.
Гертруда порывалась что-то сказать, но никак не могла решиться. Дважды он слышал, как она уже было набрала воздуху. Наконец она проговорила:
— Тим… дорогой…
— Ох, не трудитесь, — прервал ее Тим. — Я всего-навсего люблю вас. Это не имеет значения. Пожалуйста, не считайте, что должны что-то сказать по этому поводу. Сейчас я уйду. Почему мне нельзя любить вас? Это просто факт. В мире от этого ничего не меняется. Безобидная вещь. Ничего не значащая.
Стул Гертруды снова скрипнул. Тим, думая, что она уходит, хотел встать. Но увидел, что она обходит стол, направляясь к нему, и снова сел.
Гертруда взяла другой стул и поставила рядом с Тимом, так что теперь они сидели, и довольно неудобно, бок о бок.
— В чем дело? — небрежно, почти грубо спросил Тим.
Это на грани, говорила себе Гертруда, она даже переступила ее. Села рядом, вплотную. Что делать, такой момент, она вынуждена, и насколько все сосредоточилось здесь, в нем? Все, что необходимо, здесь, снаружи ничего не осталось, и ей нужно действовать, сделать что-то. Прикоснуться к нему, но как? Голова кружится, руки-ноги не слушаются, будто ее разобрали по частям и потом собрали неправильно. Не глядя на Тима, она чуть повернулась к нему и непринужденным жестом положила руку на стол.
Тим схватил ее руку и стал целовать. Робко, нежно, почтительно, блаженно, жадно, будто ел священную манну.
— Люблю, — сказал он.
— Наверное, и я люблю тебя.
Тим поднял ее руку к глазам. Снова возникло ощущение невероятной испепеляющей вспышки света. Он опустил ее руку на стол и немного отодвинулся вместе со стулом. Тяжело дыша, рванул ворот рубашки. Сказал:
— Гертруда, вы имеете в виду не то, что я. Вы не поняли. Ничего не случилось. Все в порядке. Вы выпили, я выпил. Находиться здесь вам стоило немалого нервного напряжения. Пожелаем сейчас друг другу покойной ночи. А завтра просто помашем рукой на прощание. Мы были хорошими товарищами, как вы сказали. Я вам очень благодарен. Так не позволяйте моему глупому объяснению все испортить. Да, я люблю вас, простите, что повторяю это. Но вы не обязаны что-то отвечать, проявлять любезность.
— Это не любезность, глупый, — сказала Гертруда. — Но вероятно, ты прав, и нам следует распрощаться, и отправиться спать, и… протрезвиться, и…
Но они продолжали сидеть, в восторге, в ужасе, учащенно дыша, не двигаясь, словно прикованные. Лица страшно серьезные, как у людей, ожидающих известия о том, что казнь совершилась. И в то же время казалось, что оба что-то лихорадочно обдумывают. Тим налил себе еще. Развернул стул параллельно столу и смотрел на профиль Гертруды.
Гертруда сидела, не сводя взгляда с мунковских святых девушек на мосту. Нужно поцеловать его, говорила она себе, нужно. Она вся дрожала. Чувствовала, как горят ее щеки, чувствовала на себе его взгляд. Она тоже развернула стул и оказалась с ним лицом к лицу. Их колени соприкоснулись.
Тим неуклюже обнял ее, одна рука легла на талию, другая на плечи, и привлек к себе. Он увидел близко ее сияющие, изумленные глаза, влажные губы. Они встали. Дальше было просто. Тела их слились, руки стиснули друг друга, глаза закрыты. Наконец Тим чуть отстранил ее и прильнул долгим нежным поцелуем к ее губам. Затем отпустил, она сделала шаг назад, и мгновение они стояли в странном тихом смущении. Гертруда одернула платье.
— Тим… я иду спать… и не хочу тебя снова увидеть этой ночью… побудь здесь немного. Утром мы поговорим. Покойной ночи.
Тим поклонился ей как-то странно, как никогда раньше не кланялся. Она ушла. Он сел, допил бокал. Посмотрел в черное блестящее незашторенное окно и увидел в нем свое отражение: одиноко сидящего мужчину. Он заправил рубашку в брюки, застегнул пуговицы и оглядел себя. Древние молчаливые скалы, думалось ему, смотрели на нас в окно.