Потом замечаю собственное отражение в зеркале и вижу, что я полуголая, но совершенно ничего по этому поводу не чувствую. Потом оказываюсь в доме родителей, что-то ищу, но не помню, что. Даже во сне это не казалось мне важным. Ну, вот такое. Это белый шум.
Джоди:Потому что я его люблю.
Джерард:Ты во сне ощущала любовь к нему?
Джоди:Да. Ощущала.
Джерард:Значит, во сне тебе было страшно, и в то же время ты испытывала к нему любовь.
Джоди:Да.
Тема на какое-то время повисла в воздухе, потом Джерард посмотрел на часы. «Предлагаю вернуться к этому на следующей неделе. Я прошу тебя записать этот сон максимально подробно и принести на следующую встречу. Это твое домашнее задание».
Джоди встала, сняла кардиган и убрала его в сумку, взяла с вешалки ветровку и на выходе сказала Джерарду спасибо. Подошла к лифту и нажала кнопку. Она ждала, смотрела на двери, на свои ботинки «Доктор Мартенс», на геометрический узор ковра – синие и оранжевые фигурки были столь крошечными, что в целом он казался бежевым. Вдруг у нее в душе поднялся какой-то едкий ветер, который даже не натыкался ни на какие препятствия, словно внутри у нее был сплошной пустырь. Джоди подумала о том, чтобы спуститься пешком, но чувствовала, что ее как будто приклеили к этому месту, словно ковер и подошвы ботинок слились воедино, как кожный трансплантат. И уже стоя там, она понимала, что пути обратно нет, что простота, которая была здесь только что, утрачена навсегда. Что она больше не будет сидеть перед Джерардом, думая, о чем поговорить. Не будет больше шуток об ее безупречном детстве. Сон оказался извлечен на поверхность, а вслед за ним неизбежно последовали и воспоминания, словно связка жестяных банок, привязанная к машине, в которой едут молодожены, и это уже необратимо – она больше не сможет вытеснить эти образы, засунуть их обратно в забытье.
Воспоминание хорошо перенесло погребение и вернулось к ней в первозданном виде, такое же яркое, многомерное, часть ее жизненного опыта во всем спектре восприятия – вкус, запах, тактильные ощущения… и все то напряжение. Но зато без зрительного образа, все оказалось окутано тьмой. По мнению Джоди, это связано с тем, что события происходили ночью. Либо же она тогда намеренно закрыла глаза, изначально решив ограничить восприятие этого болезненного момента. Первый взрыв принес исключительно боль и тревогу, но потом Джоди поняла, что может сдаться, и что капитуляция – это ее способ освободиться от этого, билет на свободу. Сейчас ей оставалось надеяться лишь на то, что она была соучастницей, сыграла в этом определенную роль, потому что если так – она все еще могла бы его любить, и ничего не пришлось бы менять. Но ей тогда было всего шесть, а Даррелу – двенадцать, и Джоди не в состоянии была вообразить, как могла быть в этом повинна.
Наташа вернулась домой, но Тодда не простила. Во многом все стало как раньше – они вместе ужинают за столом, она учится, убирает дома, к ним кто-нибудь то и дело заходит, но теперь Наташа раздевается в ванной и засыпает раньше, чем он ляжет, помимо этого, она установила жесткий комендантский час, что является большим испытанием для его терпения, которое она продолжает истязать и непрекращающимися разговорами об украшении стола и кого куда посадить, уж не говоря про коляски и детские сиденья для машины, в то время как ничего из этого не выражает ни любви друг к другу, ни любви к сыну… еще и имя ребенка стало предметом многочисленных обсуждений и споров, в которых задействованы все ее друзья и соседи. Наташа не успокоится, пока не изучит всю мальчиковую половину толстенной книги под названием «Детские имена последнего века». Она отказывается понять, что такие варианты как Хершил и Роскоу вообще обсуждать смысла нет, а во все увеличивающемся «коротком списке» наверху пока остаются Клэринс и Эмброуз. На зеркале в ванной наклеены бумажки с именами типа Чонси и Монтгомери, которые то и дело меняются местами в зависимости от приоритетов. «Нельзя отвергать имя лишь потому, что оно тебе не нравится», – абсурдно заявляет Наташа.
К вечеру – когда ужин закончен и квартира напоминает душный чулан, полный несвежих запахов и нежеланных гостей, – наступает момент, когда Тодду хочется одного: броситься из окна. Если бы ему хотя бы было с кем поговорить так, как он раньше разговаривал с Джоди. Но она теперь на это не согласится, а с друзьями он в основном напускает на себя браваду, да и все равно проводить с ними много времени ему теперь не разрешают. «Тодд, если тебе так хочется с ними увидеться, можете пообедать вместе».
Он скучает по тем временам, когда возвращался домой ночью и выгуливал у озера собаку, заботы дня рассеивались, и это помогало перейти ко сну. Глубокой ночью, когда город засыпал и утихал, Тодд шагал вдоль берега, один, на природе, слушал дыхание воды, как она фыркает и вздыхает, отдавался безграничной пустоте неба, ниспадающего бесчисленными складками до самого горизонта. В ясные ночи можно было разглядеть Большую Медведицу и Полярную звезду. Он мог найти Орион, Кассиопею, Пегаса и множество других созвездий, а если ночь выдавалась безлунная и темная, Тодд высматривал Млечный Путь. В детстве он мечтал о звездах, оказаться среди них, не в космическом корабле, а в свободном плавании, он бы плыл в самой их гуще на спине, а миллиарды и триллионы крошечных огоньков щекотали бы его кожу, потрескивая, словно прохладный огонь.
Столько приятных размышлений вытеснилось и почти забылось. Например, сейчас Тодд слышит абсолютную тишину, шипение – и ему вспоминается атмосферное давление. А в детстве он воображал, что все, абсолютно все, издает звук, и жалел, что он его не слышит. Осенью, когда листья начинали менять цвет, желтеющие и краснеющие звучали по-разному.