Елизавета сняла зеркало со стены в передней и вернулась в гостиную. Уильям увидел свое отражение, и его тотчас обожгла острая тоска по матери, лишь усилием всей имеющейся у него воли он не расплакался.
– Думаю, ты будешь очень хорошим королем, Уильям, – сказала королева.
– Да, но этот день будет полон печали для меня, – ответил Уильям. – Ведь это будет означать, что папа умер.
– Не обязательно. Твой отец может отречься от престола в твою пользу. Готов ли ты к такому повороту событий?
Уильям выпрямил спину, будто на параде в Сэндхерсте:
– Готов, ваше величество. Я должен стать королем, я обещал маме. Она этого хотела.
– А ты? – спросила королева.
– Я обещал ей, – сказал Уильям.
– Я повторяю, а ты сам – хочешь ли? – настаивала королева.
– Она воспитывала меня королем нового типа. «Легким королем», как она говорила, – ответил принц.
– Легким королем?
– Ну, знаешь, как легкая кола.
– А! Напиток? – уточнила королева.
– Ага. Она думала, я смогу, ну, как бы, ближе общаться с народом. Посещать бездомных типа, ну, не дома, конечно, а в подворотнях, подвалах, в общем, всякое такое, – пояснил Уильям.
– Очень благородно, – заметила королева. – Но с какой целью?
– Чтобы узнать об их проблемах.
Принц слегка рассердился на бабку. К чему сомневаться в столь благородном и милосердном начинании?
– И когда ты выяснишь, каковы проблемы отверженных, что ты сделаешь? – спросила королева.
– Постараюсь помочь им, как делала мама.
– Что, распахнешь двери Букингемского дворца?
– Ну, не все, – ответил Уильям.
– Ты очень добрый мальчик, и я тебя безмерно люблю, – сказала королева. – Прошу тебя, подумай хорошенько, прежде чем принесешь себя в жертву традиции, в которой остается все меньше смысла. По– моему, настало время больше думать не о королевском, а о семейном.
Камилла же всем своим видом показывала, насколько ее захватили «Макбет» и Чарльзова игра, время от времени она комментировала действие: когда убивали детей Макдуфа, воскликнула: «Какой ужас!» – а когда Леди Макбет/Чарльз визжала в сцене отмывания рук, Камилла фыркнула: «Чокнутая мымра!» В какой‑то миг игра Чарльза достигла дональд – синденовского размаха, так что Тони Тредголд застучал в стену и крикнул:
– Потише, блин, а?
Камилла старалась полюбить Шекспира, как Чарльз, но никак не могла уразуметь этот старомодный язык. Почему в этих пьесах люди не говорят просто то, что хотят сказать, а все ходят вокруг да около? И вообще, Шекспир, похоже, считал зрителей дураками. В детстве Камилла смотрела «Сон в летнюю ночь» в Стрэтфорде, костюмы были очень милыми, но пьеса показалась ей ужасной белибердой.
Ну как этот Шекспир мог рассчитывать, что зритель поверит, будто девушка, заснув нормальной, проснулась и влюбилась в осла? Сама Камилла, конечно, обожала своего пони, но без романтики. Это ведь скотоложство, верно? То самое, что валлийцы, как рассказывал ей принц Филип, проделывают с овцами.
Чарльз обмотался шарфом и приступил к финальной сцене. Камилла дождаться не могла конца пьесы, но сидела, якобы захваченная действием, как много раз делала на коктейлях, угодив в ловушку до смерти скучной трепотни о каких‑то незнакомых людях. Тут она услышала, что в щель для писем что– то пропихнули, и прервала углубившегося в длинный монолог Чарльза:
– Пойду возьму, пока собаки не добрались.
Она и впрямь едва успела. Одно письмо дергали в разные стороны Фредди и Тоска, а второе мусолил Лео. Чарльз накинул шарф на голову перевоплотившись в одну из ведьм, и с нетерпением ждал Камиллу. Она вернулась на диван, и спектакль продолжился. В финале пьесы Камилла так аплодировала, что у нее заболели ладони. Чарльз несколько раз поклонился и позволил себе довольно хохотнуть. Кто знает, может, в этот момент демоны, рожденные постановкой «Макбета» в Гордонстоунской школе, наконец оставили его.
В школьном спектакле Чарльз играл Макдуфа, и ему велели упасть на пол и поизвиваться в предсмертной агонии. В актовом зале царило гробовое молчание, и только один зритель громогласно хохотал. Это был отец Чарльза, герцог Эдинбургский. Позже в раздевалке учитель английского, который ставил пьесу, поздравил мальчиков с хорошим исполнением, а Чарльзу сказал:
– Что ж, Уэльс, я рад, что твой отец счел твою игру в нашей трагедии столь забавной. Наверное, нам стоит забросить Шекспира и в следующий раз поставить «Тетушку Чарли».
Чарльз услышал в словах учителя не только упрек и недовольство своей актерской игрой, но и намек на пресловутую тетушку, принцессу Маргарет. Его щеки запылали от стыда.
Мать тогда утешала его.
– Думаю, ты большой молодец, – сказала она, – что выучил все эти слова. Как только тебе удалось?
Отец же похлопал его по щеке, что замышлялось, видимо, как выражение нежности, и спросил:
– А почему ты не играл Макбета? Не хорош для тебя?
Первым Чарльз вскрыл письмо Лоренса Крилла и, просмотрев, перебросил Камилле со словами:
– Еще один бедняга с душевным расстройством.
Затем распечатал письмо Грэма, пробежал его глазами и резюмировал:
– Поразительно, до чего доходят некоторые из этих бедных безумцев. Этот вот утверждает, будто он дитя нашей с тобой любви. – Чарльз рассмеялся. – Какой‑то Грэм из Руислипа.
Камилла потянулась за сигаретами, потом вспомнила, что курить в доме запрещено. И все же вынула сигарету и спросила ровным голосом:
– Что еще он пишет?
Чарльз углубился в просмотр трех листков, вынутых из конверта с руислипским штемпелем.
– Все это выглядит ужасно правдоподобно, – заметил Чарльз. – Он изрядно похлопотал, вот анализ ДНК, приписка к завещанию, копия свидетельства о рождении.
Выходит, этот Грэм родился в Цюрихе. Ты училась в пансионе в Цюрихе, так ведь, дорогая?
– Да, в шестьдесят пятом, – подтвердила Камилла.
– Грэм родился в шестьдесят пятом, двадцать первого июля.
Повисла длинная пауза. Чарльз почувствовал себя героем пьесы Пинтера.
– Помню, – сказала наконец Камилла, – тот июль выдался таким знойным. В родильной палате все окна были нараспашку, но все равно стояла духота. И где‑то далеко позванивали бубенчиками коровы.
– Родильной? – поднял брови Чарльз. – Это что, была школьная экскурсия? По программе разговорного французского?
– Нет, – ответила Камилла. – Вопила я вполне по – английски. – Она начала всхлипывать. – Я не называла его Грэм, я назвала его Рори. Рори Джордж Виндзор.
Чарльз посмотрел на листки исписанной бумаги в своей руке.
– Так ты, что ли, хочешь мне сказать, дорогая, что этот Грэм вправду наш сын?
Камилла кивнула.
– Как это случилось? – спросил Чарльз.
– Ты же помнишь, дорогой, – сказала Камилла, – нас с тобой понесло после той перестрелки едой у Ники.
– Да нет, – досадливо сморщился Чарльз, – я спрашиваю, почему ты не сделала… э… операцию? Ну… э… процедуру.