Степь молчала, вечерело. Не было слышно ни звука. Одни лошади позвякивали сбруей, да несло тютюнищем от
новых друзей-кучеров.
— Я и не спросил вас,— сказал на прощанье Панчуковский,— вы ездили за Дон; были вы у нас на Мертвых Водах, за сороковою болгарскою колонией?
Как понравился вам наш околоток? Можно ли ждать чего хорошего от этой местности?
— На Мертвых Водах? На Мертвых... Постойте! Да! Точно, я там неделю назад ночевал... у священника... Постойте, погодите...
— У отца Павладия?
— Так, так, у него именно! Что за славный, добрый старик! и какой начитанный! Нашего Шиллера знает; еще такая у него красивая воспитанница.
Сам он ее грамоте учит, и она при мне читала и писала. Как же можно,— хорошие места!
— Как? воспитанница? — возразил, краснея, полковник,— что за странность! Это премило! Я живу от отца Павладия в семи верстах, а не знаю.
— О-о, полковник! так вы волокита! — засмеялся, влезая в фургон, колонист и погрозился.— Смотрите, напишу отцу Павладию и предупрежу его!
— Нет, я не о том; но меня удивило, как я живу так близко и ничего не знаю! В нашей глуши это диво. А вы будто бы и не охотник приударить за
иною гребчихой, в поле?
— Э, фи! У меня своя жена красавица, полковник.
Новые знакомцы будто сконфузились и помолчали.
— До свидания, полковник.
— До свидания, гepp Шульцвейн!
Лошади двинулись.
— Не забудьте и нас посетить: спросите хутор Новую Диканьку, на Мертвой.
— С удовольствием. А где он там?
Лошади колониста остановились. Полковник к нему добежал рысцой и рассказал, как к нему проехать.
— Есть у вас детки? — спросил полковник, став на подножку и свесясь к колонисту в фургон.
— Есть две дочери: одна замужем, а другая еще дитя.
— За кем же замужем ваша старшая дочь, герр Шульцвейн?
Колонист покачал головой и прищурил голубые глаза.
— Вы не ожидаете, я думаю?
— А что?
— За пастухом-с. Я выдал дочь мою за старшего моего чабана, Гейнриха Фердинанда Мюллера, и, либер герр, нахожу, что это — сущая пара.
Отличный, добрый зять мне и знает свое дело; пастух и вместе овечий лекарь. Живут припеваючи, а дочка моя все двойни родит!
Полковник похлопал его по руке и по животу.
— А ваш Гейнрих откуда?
— Он подданный другого Гейнриха. Гейнриха тридцать четвертого, герцога крейц-шлейц-фон-лобен-штейнского: тесно им у герцога стало, он и
переселился сюда.
— Не забудьте же хутор Новую Диканьку, недалеко от большой дороги,— сказал полковник, смеясь титулу тридцать четвертого Гейнриха крейц-
шлейц-фон-лобен-штейнского и кланяясь вслед уезжавшему интересному фургону.
— Поклонитесь отцу Павладию от меня! — прибавил в свой черед, улыбаясь, колонист.
Пыль опять заклубилась по дороге.
— А ну, говори мне, скотина, что там за такая воспитанница живет у нашего попа, на Мертвой? — спросил кучера полковник Панчуковский.
Самуйлик ничего не ответил. Он был под влиянием вежливой беседы с Фрицем.
— Ну, что же ты молчишь, ракалия, а? Не тебе ли я поручал все разведать, разыскать? И в семи верстах, а?
Кучер приостановил слегка лошадей, снял шапку и обернулся. Глуповатое и старческое его лицо было осенено мучительною, тяжелою мыслью.
— Барин, увольте...
— Это что еще?
— Не могу...
— Что это? Ты уже, братец, рассуждать?
— Не будет никакого толку, ваше высокоблагородие, от этих ваших делов. Мало их через мои руки у вас перебывало! Эх, барин, предоставить-то не
штука, да жалко после. А вы побаловали, да и взашей?
— Скверно, брат, и подло! не исполнил поручения...
Самуйлик еще что-то говорил, но полковник уже его не слушал. Лошади бежали снова вскачь. Бубенчики звенели. Картины по сторонам дороги
мелькали. Вечерело.
А в голове полковника-фермера, полковника-коммерсанта, строились планы горячих, дерзких, небывалых еще на Руси, в среде его сословия,
предприятий. То водопроводы он мыслил в каком-то городе затевать; то шумную аферу по закупке всего запаса какого-то хлеба в одном из портов
думал сделать; то школу хотел где-то тайно открыть в столице и потом пустить о ней статью «от неизвестного» в газеты; то какому-то ученому
заведению мыслил разом купить и поднести в дар большое собрание картин. Недавно, по соседству, сманивали его на выборы. «Нет, не те времена! —
глубокомысленно ответил он, благодаря дворян,— теперь нам пора подумать и о материальном счастье на земле; оно, может быть, еще выше духовного!»
Так он стал думать, прочтя что-то вроде этого в Токвиле*. А теперь у него из головы еще не выходил невероятный колонист с его полумиллионными
доходами, собственными кораблями по Азовскому морю и с такою же, вероятно, как он, румяною и белокурою супругой, возящей по степям на паре
сундуки с золотом супруга. Задумался барин и о питомице священника... Панчуковский поспешал в свой хутор, Новую Диканьку, где на другое утро, на
неизменный праздник дня своего рождения, он ожидал гостей.
* Токвиль Алексист (1805-1859) — известный французский буржуазный историк и политический деятель.
III
Новозаимочный хутор Новая Диканька
На другой день к полковнику действительно съехалась куча гостей. Подъезжая к его красивой усадьбе, все приятно изумлялись, глядя на
выраставшие почти ежемесячно новые каменные и кирпичные постройки. «Вот ловкий господин! — говорили они.— А эта Новая Диканька — сущая
американская ферма!» Новозаимочный хутор полковника в самом деле очень изменился с тех пор, как приходили в него наниматься бежавшие от
старосветских хуторских невзгод, из старой Украины, приятели Левенчук и Милороденко. Хотя кругом его была по-прежнему одна скучная во многих
отношениях степь, но благоустроенная заимка, колония гвардейского коммерсанта и земледела, уже значительно пополнилась. На склоне пологого
косогора стояла красивая усадьба. Двухэтажный, под красный кирпич, домик, во вкусе швейцарских или скорее французских деревенских мыз, глядел
из-за высоких каменных стен, с крепкими дубовыми воротами. Часть обширного двора была занята молодым садом. Отличные конюшни, огромные амбары
для ссыпки хлеба, сараи для овечьей шерсти и хозяйственных машин, флигель для дворни,— все было кирпичное, не штукатуренное еще, как и дом, и
под железными крышами. Кухня, на голландский манер, с изразцовыми стенами и асфальтовым полом, была возле. Издалека и с большим трудом
привезенные тополи были посажены вокруг дома, подросли и отлично скрадывали пустынную степную наружность остальной усадьбы. За домом в
полуверсте был ток с хлебною клуней, а еще в стороне и ближе к дому — каменные сараи для овец и избы для батраков, то есть разного беглого люда.