не успел я добраться до условленного места и откупорить пиво, как на своей машине подъехал вышедший из больницы профессор — полагаю, он желал убедиться, что я уезжаю из города, он вышел.
я только что был в коттедже, сказал он.
вы прозевали Бука, сказал редактор. Бук всегда сооружает себе личную клетку, он не ходит завтракать в университетский кафетерий, потом я велел ему ПОДОЖДАТЬ В АПТЕКЕ, ЕСЛИ БУДЕТ ОПАЗДЫВАТЬ АВТОБУС, знаете, что он сделал? он прошагал всю дорогу досюда пешком — в такую жару, с этим чемоданом.
черти вас раздери, ну как вы не поймете? сказал я редактору, я не люблю аптек! я не люблю сидеть в аптеках и ждать, в каждой аптеке есть мраморная стойка, вы сидите и глазеете на эту мраморную стойку, на эту круглую стойку с газировкой, ползают муравьи, или прямо перед вами валяется какой-нибудь полудохлый жук, одно крылышко бьется, а другое неподвижно, вы там чужой, на вас неприветливо глазеют два или три мрачных типа, потом наконец подходит официантка, нет, она не дает вам понюхать свои грязные вонючие трусики, но все равно она страшна как смертный грех, и даже сама об этом не знает, весьма неохотно она принимает у вас заказ, кока-кола, ее приносят в теплом мятом бумажном стаканчике, вы ее не хотите, вы ее пьете, жук все никак не сдохнет, автобус никак не приходит, мрамор стойки покрыт липкой пылью, все это фарс, как вы не поймете? если вы подходите к прилавку и пытаетесь купить пачку курева, раньше чем через пять минут никто не появляется, когда вы оттуда выбираетесь, у вас такое чувство, будто вас девять раз изнасиловали.
не вижу ничего плохого в аптеках, Бук, говорит редактор, а я знаю одного малого, который говорит: «не вижу ничего плохого в войне», но, господи боже мой, мне приходится мириться со своими неврозами и предрассудками, поскольку мне больше не с чем мириться, я не люблю аптек, не люблю университетских кафетериев, не люблю шотландских пони, я не люблю Диснейленд, не люблю полицейских на мотоциклах, не люблю простоквашу, не люблю «Битлз» и Чарли Чаплина, не люблю оконных штор и того маленького завитка маниакально-депрессивных волос, который спадает на лоб Бобби Кеннеди… господи, господи, я повернулся к профессору: этот малый публикует меня уже десять лет, сотни стихотворений, и при этом ДАЖЕ НЕ ЗНАЕТ, КТО Я ТАКОЙ!
профессор рассмеялся, а это уже кое-что.
поезд опаздывал на два часа, поэтому профессор отвез нас в свой дом среди холмов, пошел дождь, большое окно выходило на задрипанный городишко, как в кино, я отомстил великому редактору, жена профессора села за пианино и сыграла кусочек из Верди, наконец-то я знал, что редактор страдает. Я ПОИМЕЛ ЕГО В СВОЕЙ АПТЕКЕ, я поаплодировал и подбил ее на другой отрывок, она и вправду играла неплохо, очень мощно, только нечаянно теряла самую суть — избыток мощности при одной и той же тональности вариаций, я попытался уговорить ее сыграть еще что-нибудь, но, поскольку, кроме меня, никто не настаивал, она повела себя как дама и отказалась.
они отвезли меня на станцию — в дождь, с рассованными по всем моим карманам маленькими бутылочками: персиковое бренди и прочие подобные напитки, я сдал свой чемодан в багаж и оставил их всех стоять, сбившись в кучу в ожидании поезда, дойдя до конца багажной платформы, я уселся под дождем на тележку и стал налегать на персиковое бренди, дождь был очень теплый — проливаясь на человека, он тотчас же высыхал; он почти походил на пот. я сидел и ждал своего поезда в Лос-Анджелес, единственный город на свете, да, я имею в виду, что в нем было больше дерьма, чем в любом другом городе, и именно это делало его таким забавным, это был мой город Мэто было мое персиковое бренди, я почти полюбил его. вот наконец город приблизился, я допил персиковое бренди и пошел ему навстречу, разыскивая вагон номер 110. но сто десятого вагона не было, перенумерованный сто десятый оказался сорок вторым, я вошел в вагон, битком набитый индейцами, мексиканцами, безумцами и мошенниками, среди них была девушка в синем платье, чья задница походила на дно небесного свода, она была сумасшедшая, она разговаривала со своей маленькой куклой, как с собственным ребенком, сидела напротив меня и разговаривала с маленькой куклой, ты мог бы поиметь ее, старик, если бы постарался, сказал я себе, но ты лишь сделал бы ее несчастной, ну и черт с ним. уж лучше всю жизнь украдкой подглядывать, поэтому я отвернулся и стал любоваться отражением ее прелестных ножек в освещенных луной окнах поезда, ко мне приближался Лос-Анджелес, похрапывали мексиканцы и индейцы, я смотрел на освещенные луной ножки и слушал, как она разговаривает с куклой, чего мог бы ждать от меня в этой ситуации великий редактор? а как бы Хем поступил? а Дос Пассос? Том Вулф? Крили? Эзра? освещенные луной ножки начали терять смысл, я посмотрел в другую сторону и увидел лиловые горы, быть может, и там найдется пизденка. и Лос-Анджелес двигался мне навстречу, битком набитый пизденками. и я уже почти воочию видел, как там, в доме творчества поэтов, после отъезда Буковски, наклоняется, выпрямляется, вновь наклоняется и потеет, слушая радио, она, та темнокожая девчонка если едешь в Сан-Франциско, не забудь украсить волосы цветком
, — та темнокожая девчонка лопается от любви, а рядом нет никого, я достал из кармана еще одну бутылочку и открыл ее. это было нечто особенное, я присосался и сосал, сосал, тут-то и возник Лос-Анджелес, ну и черт с ним.
резиновую массу приходилось поднимать и загружать в машину втроем, а машина шинковала ее, превращая в предметы самого разного назначения; нагревала, шинковала и высерала наружу: велосипедные педали, купальные шапочки, бутылки для горячей воды… запихивать массу в машину следовало осторожно, иначе можно было лишиться руки, причем в особенности угроза лишиться руки волновала с похмелья, за последние три года такое случилось с двоими: Дурбином и Питерсоном. Дурбина перевели на составление платежной ведомости — видно было, как он сидит там с болтающимся пустым рукавом. Питерсону дали метлу и швабру и велели чистить сортиры, выносить мусор, развешивать туалетную бумагу и так далее, все поражались, как это Питерсону удается справляться с такой работой одной рукой.
восьмичасовая смена уже подходила к концу. Дэн Скорски в последний раз помог запихнуть массу в машину, он отработал восемь часов с одного из тяжелейших похмелий в своей карьере, пока он трудился, минуты превращались в часы, секунды — в минуты, а стоило поднять взгляд, и можно было увидеть сидящих на ротонде пятерых парней, стоило посмотреть наверх, и можно было испытать на себе взгляд ДЕСЯТИ глаз.
Дэн уже собрался направиться к полкам с хронометражными картами, когда вошел худой-худой человек с телом, похожим на сигару, при ходьбе ноги сигары даже не касались пола, сигару звали мистер Блэкстоун.
— куда это вы собрались, черт побери? — спросил он Дэна.
— подальше отсюда, вот куда.
— СВЕРХУРОЧНАЯ РАБОТА, — сказал мистер Блэкстоун.
— что?
— я сказал: СВЕРХУРОЧНАЯ РАБОТА, оглянитесь, мы должны все это отсюда убрать.
Дэн оглянулся, сколько видел глаз, всюду были груды резины для машин, а в сверхурочной работе самое гнусное было то, что никто не мог сказать, когда она кончится, она могла продлиться от двух до пяти часов, это было непредсказуемо, самое время добраться до кровати и лечь, чтобы назавтра снова встать и начать запихивать резину в машину, и так без конца, вечно возникали дополнительная резина, дополнительные заказы, дополнительные машины.
от резины лопалось, кончало, исходило блевотиной все здание, горы резины все росли и росли, а пятеро на ротонде богатели и богатели.
— возвращайтесь на РАБОТУ! — сказал сигара.
— не могу, — сказал Дэн, — я больше ни кусочка резины не подниму.
— как же вы собираетесь все это отсюда убрать? — спросил сигара. — надо освободить место на полу, завтра прибудет новая партия.
— раздобудьте еще одно здание, наймите побольше людей, вы же до смерти загоняете своих рабочих, у них и без того уже мозги набекрень, они даже не понимают, где находятся, ПОСМОТРИТЕ на них! посмотрите на этих бедолаг!
это была чистая правда, рабочие едва походили на людей, у них были подернутые пеленой, больные, безумные глаза, они смеялись над чем попало и непрерывно издевались друг над другом, все внутренности у них были отбиты. медленно убивали.
— это хорошие люди, — сказал сигара.
— несомненно, половина их заработка уходит на местные и федеральные налоги, другую половину они тратят на новые автомобили, цветные телевизоры, дурацких жен и четыре-пять видов страховки.
— либо вы работаете сверхурочно, как все, либо вы уволены, Скорски.
— тогда я уволен, Блэкстоун.
— у меня просто руки чешутся лишить вас жалованья.
— в штате есть Департамент труда.
— мы вышлем вам чек.
— отлично, и желательно побыстрее, покидая здание, он испытывал то удивительное
чувство свободы, которое охватывало его всякий раз, когда его увольняли или он бросал работу, он покидал это здание, оставляя их там. «ты нашел здесь дом родной, Скорски. такого уютного дома у тебя еще не было!» — рабочие всегда говорили ему одно и то же, какой бы дерьмовой ни была работенка.
Скорски остановился у винной лавки, купил пинту «Грэнддэд» и поехал дальше, вечер прошел спокойно, он допил свою пинту, лег в постель и впервые за много лет погрузился в приятную благодать сна. никакой будильник не потревожил его в шесть тридцать утра, не заставил его вернуться в грязную толпу лицемеров.
он проспал до полудня, встал, принял две таблетки алказельцера и вышел заглянуть в почтовый ящик, там лежало одно-единственное письмо.
Уважаемый мистер Скорски!
Мы давние поклонники ваших стихов и рассказов, а кроме того, мы высоко оценили последнюю выставку ваших картин в Энском университете. В редакционном отделе нашего издательства «Уорлдвей букс инкорпорейтед» имеется вакансия. Я уверен, что вы о нас слышали. Наши издания распространяются в Европе, Австралии и даже на Востоке. Мы уже несколько лет следим за вашей деятельностью и обратили внимание на то, что в 1962-1963 годах вы были редактором скромного журнала «Леймбёрд». Составлявшиеся вами подборки поэзии и прозы нам очень понравились. Мы полагаем, что вы подходите для работы у нас, в редакционном отделе. Думаю, мы сможем прийти к обоюдному согласию. Начальный оклад на данной должности составляет двести долларов в неделю, и своим согласием вы окажете нам большую честь. В случае, если вы склонны принять наше предложение, позвоните нам, пожалуйста, за наш счет по телефону…….., и мы переведем вам телеграфом деньги на самолет, а также изрядную, по нашему мнению, сумму на мелкие расходы. С глубоким почтением,