Снег стал очень скользким. Я осторожно добрался до стены часовни и стал отсчитывать шаги. От стены часовни до стены класса рисования было сто пятьдесят два шага. Если у меня получалось сто пятьдесят один или сто пятьдесят три, этот переход не считался. К концу перемены нужно было сделать сорок таких переходов. Если я успевал сделать лишь тридцать восемь, то на следующей перемене я должен был пройти, кроме положенных сорока, еще два штрафных.
Я отсчитывал: «р‑раз, два, три, четыре...», когда ко мне подлетел Ганс Вернер. Рыжий, смеющийся, он подхватил меня под руку и потащил за собой, крича:
– Старина! Знаешь, что было!
Я сбился со счета, вернулся к стене часовни и начал снова: «раз... два...»
– Вот, гляди! – сказал Вернер, указывая рукой на глаз. – Это отец!
Я предпочел остановиться.
– Он тебя бил?
Вернер захохотал:
– Ха‑ха! Бил!.. Это не то слово, старина! Задал мне колоссальную взбучку! А знаешь, за что? – продолжал он, хохоча как сумасшедший. – Я... ха! ха!.. я... разбил... вазу... в гостиной...
Затем он выпалил одним духом, уже не смеясь, но с удивительно радостным видом:
– Я разбил вазу в гостиной!
Я снова принялся про себя отсчитывать шаги: «три, четыре, пять...» – но вдруг остановился. Мысль, что можно радоваться, совершив такое преступление, поразила меня.
– И ты признался отцу?
– Признался? Что ты! Старик сам до всего докопался!
– Старик?
– Ну, отец!
Вот как! Он называет отца «стариком» и, что удивительней всего, в эту до невероятности неуважительную кличку он даже вкладывает какую‑то нежность.
– Он, видишь ли, учинил небольшое следствие... Ну и дошлый у меня старик – все узнал!
Я смотрел на Вернера – его рыжие волосы пламенем горели в солнечных лучах, он пританцовывал на месте и, несмотря на подбитый глаз, вид у него был такой счастливый! Вдруг я спохватился, что не считаю шаги. Мне стало не по себе, и я бросился к стене часовни.
– Эй, Рудольф! Куда тебя несет? – не отставая от меня, на бегу проговорил Вернер. – Чего ты бегаешь? Сегодня так скользко, что и шею недолго свернуть.
Не отвечая, я снова стал к стене и начал отсчитывать шаги.
– Так вот, – продолжал Вернер, машинально шагая со мной в ногу, – ну и отделал же меня старик! Вначале он это вроде для смеха, но когда я лягнул его в ногу...
Я остановился, совершенно ошеломленный.
– Что? Ты ударил своего отца?
– Ну да! – сказал Вернер и засмеялся. – Посмотрел бы ты, как он обозлился! Как принялся меня дубасить! Ну и отделал же он меня, старина! Уж он дубасил, он дубасил! А под конец уложил меня нокаутом!..
Он опять разразился смехом.
– ...так уложил, что сам испугался! Стал прыскать меня водой, коньяком поил – не знал, бедняга, что и делать!
– А потом?
– Потом? Ну я надулся, конечно.
– Ты – надулся?
– Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.
– Тебе, пирожное?
– Ну да. И тогда, послушай‑ка, что я сказал ему! «Раз так, – сказал, – я и вторую вазу кокну!..»
Я остолбенело уставился на него.
– Так и сказал? А он что?
– Он засмеялся.
– Засмеялся?
– Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: «Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!»
– Ну а потом? – спросил я машинально.
– Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
– Стали играть?
– Да!
И он с восторгом добавил:
– Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
– Что за муха тебя укусила? – проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. – Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
– Кстати, – сказал он, – я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
– Да.
– Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
– Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
– А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
– А вы не молились... из‑за вазы?
– Молиться? – переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. – Молиться? Из‑за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
– Отвяжись!
– Скажи, а разве ты молился бы из‑за какой‑то вазы?
– Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
– Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
– Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
– Твой отец?.. – он захохотал еще сильнее. – Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что‑то разбил!
– Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
– Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
– Замолчи! – крикнул я.
– Но ведь он...
Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал – сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.
– Ах ты, неловкий какой! – сказал учитель. – Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
– Я бежал и упал, – проговорил он.
– Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
– Я упал, – повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:
– Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.
Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.
Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.
– Войдите! – раздался громкий голос.