Столько биться с алеманнами, столько крови пролить из ран ради этой земли – и все, получается, для того, чтобы в дом к нему вошел этот грязный варвар с сальными белыми волосьями, из-под шлема висящими.
– Руки-то убери, – сдавленно сказал квестор.
Фритигерн освободил его. На Фирмия косой взгляд бросил. С квестора глаз спускать не стоит – хоть и немолод, а воевать еще ох как горазд. Пока убить такого успеешь, немало дров наломает.
– Точно ли в этой деревне он главный?
Фирмий закивал.
Квестор от гнева багровой краской залился.
– Что ты с предателем разговариваешь, – сказал он на сносном готском. – Мог бы и меня спросить.
Если Фритигерн удивился, то виду не подал.
– Кого хочу, того и спрашиваю. Ты мне вот что ответь, квестор: есть ли в деревне рабы нашего языка?
Квестор указал несколько домов, где такие были. Добавил: куда больше их на руднике.
И с насмешкой спросил Фритигерн у старого солдата:
– Зачем ты мне это говоришь, квестор?
– Хочу, чтобы мой дом ты не тронул, – прямо сказал старик.
И Фритигерн обещал ему.
Дом квестора действительно жечь не стали. Старого же солдата вместе с многими другими зарубили, чтобы в тылу у себя не оставлять.
С рудника народ сам валом повалил, едва только слух пронесся, что вези по Империи безобразничают. Не одни только вези, от нужды в рабство проданные за глоток скверного вина или меру тухлой муки; пришли и прочие рабы и рабочие. И даже десяток солдат ромейских из охраны рудника дезертировали.
Все сильнее становился Фритигерн, все богаче.
Когда встали перед ним стены фракийского города Адрианополя, что на реке Тонеж, запретил предусмотрительный Фритигерн своим вези на эту добычу замахиваться – а те уж в азарте хотели на город броситься. «С крепкими стенами у меня крепкий мир», – сказал им князь.
И увел южнее – продолжать победоносную войну с хижинами.
* * *
Страшные следы оставлял за собой Фритигерн весной и летом 377-го года, и на пути своем не раз Ульфила шел по этим следам.
Старик-бродяга и с ним парень – не то сын, не то слуга. Выглядели они ромеями, уроженцами Дунайских провинций. Взять с них было нечего; потому шли, не встречая помехи. Когда приходили к человеческому жилью, находились для них ночлег и хлеб. Никто не спрашивал, откуда они идут и куда направляются. Тем летом много таких скиталось по ромейским дорогам и фракийскому бездорожью – бездомных, обеспамятевших от горя.
Меркурин только об одном мечтал: поскорее домой вернуться. Но Ульфила, как нарочно, кружил по разоренной готским нашествием Фракии, все смотрел и смотрел, точно хотел вбить в свою больную память все содеянное Фритигерном, за которого поручился перед Богом. И Меркурин не решался оставить его, хоть и страху натерпелся и нужды хлебнул.
Раз чуть не столкнулись с Фритигерном нос к носу. Ночевали в лесу, набросав на сырой мох и папоротники веток, чтобы не промокнуть.
На рассвете разбужены были запахом дыма. Ульфила поднялся, умылся водой из ручья, обтер лицо рукавом. Меркурин спящим притворялся; только разве проведешь епископа такой нехитрой хитростью? Ульфила даже и разговаривать не стал. Толкнул ногой и сунул кусок хлеба из тех небогатых запасов, что при себе носил рядом с книгой.
Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к деревне вышли.
Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к деревне вышли.
Грабители уже собирались уходить, пожитки грузили. Наваливали на телеги добро, зачерпывая, как песок, с земли, где оно было сгружено в беспорядке, – видать, из домов повытаскивали да так и набросали в кучу.
Проворно и ловко сгоняли захваченных в рабство людей, точно скотину. Горело несколько домов.
Рослый парень в куртке мехом наружу подхватил горящую головню и бросил в раскрытую дверь одного из ближайших домов. Почти мгновенно запылала соломенная крыша.
Ульфила стоял на краю деревни.
Смотрел.
Всадник, прекрасный, как архангел Михаил, разметав по плечам длинные волосы, шагом ехал по деревенской улице. Справа рассвет озарял его золотом; слева пожар красил лицо багрянцем. Будто из огня он появился.
– Фритигерн, – еле слышно прошептал Меркурин. Глядел влюбленно.
Ульфила губу прикусил.
Всадник сказал что-то своим, улыбнулся. И тотчас обоз тронулся по дороге в сторону леса, откуда Ульфила с Меркурином вышли.
Путники едва успели спрятаться в овраге за кустами. Гордые вези по сторонам не глядели и по кустам взором не шарили.
Прошли их кони, унося воинов. Первым Фритигерн ехал. Телеги прогремели. Следом полон потащился.
Ульфила больно стиснул руку Меркурина.
– Смотри, – сказал он шепотом. – Видишь этих людей, пленных? Так и родичей моих пригнали вези из Садаголтины Каппадокийской, с веревкой на шее, со связанными руками. Два поколения сменилось, пока рана эта болеть перестала.
– Но если бы не случилось этого, не было бы и тебя в готской земле, – осторожно возразил Меркурин. – Кто бы тогда читал готам Священное Писание?
– Не нам судить Промысел Божий, – согласился Ульфила. – Он благ и не постижим для человеков. Но мы – просто люди и, по неразумию своему, страдаем.
Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках живых.
Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-то припасы спасенные вынес для общей трапезы.
Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать погорельцам, кто с ними делит трапезу.
Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот лишний раз – один останется.
Выискался доброволец колодец очистить, ибо кто-то видел, как вези бросили туда нескольких – кого убитыми, кого еще живыми.
Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за подмышки прочной веревкой.
Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, – и сам не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к лицу липнут – утопленница.
Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил трупом и крикнул снизу глухим голосом:
– Да берите же ее скорее, держать скользко.
Опомнились, подхватили тело.
– Там еще есть, – сказал тот же замогильный голос. – Опускайте меня снова.
Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ.
– Вроде бы, всех поднял, – сказал тот человек. – Дайте выпить.