Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу – хорошо, послушаю и я Ульфилу.
И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг Фритигерн, что не хватало ему этого спокойного, глуховатого голоса. Даже и скучал, пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа прежнего озорства. Одна только усталость.
Постепенно стала князя досада разбирать. Чему может научить этот старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.
И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился сюда забрать у Ульфилы людей, увести их в поход против предательского ромейского племени. Пусть узнали бы настоящую жизнь. Не то прокиснут здесь, так и не попробовав вкуса победы.
А Ульфила, хоть и болен душой был в эти дни, говорил, как прежде, сильно. И снова услышал Фритигерн про то, что щеку левую надлежит подставить после того, как по правой тебе врезали.
И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.
Слушал Фритигерн, но не так, как в первые дни их знакомства с епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все это не касается; будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него, князя, вся эта проповедь и говорилась. Сухой, ломкий голос пытался сокрушить живую и жадную плоть, сталью препоясанную.
Возмущалось сердце князя.
А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в той же одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.
И сказал ему Фритигерн при всех – громко, на всю церковь:
– Слышали мы уже эти слова. Еще на левом берегу Дуная. Втолковывал ты нам, что врагов своих любить мы должны.
И шаг вперед сделал, к алтарю.
Ульфила ему навстречу пошел.
Люди расступались, дорогу давали. И сошлись посреди церкви рослый воин и щуплый старик епископ.
– Помню и я, как учил вас, – сказал ему Ульфила. – Моя вина. Плохо я научил вас, Фритигерн.
И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.
– Разве ты забыл, Ульфила, как до последнего держали мы слово, которое дали Валенту? Не своими ли глазами видел, как издевались над нами ромеи? Разве не морили они нас голодом? Не брали в рабство наших детей?
– Видел, – сказал Ульфила. – Их грех, им и отвечать перед Богом. Не бери на себя лишнего, Фритигерн.
– И кто вырвал у тебя глаз, вырви у того два, – насмешливо сказал Фритигерн. И голову набок склонил: как, что скажешь на это, Ульфила?
– Мне жаль тебя и тех людей, которых ты погубил, – сказал Ульфила.
– Да кто ты таков, чтобы судить меня и мои поступки? – вскипел князь.
– Я не сужу, – возразил Ульфила. – Сам грешен. Я сожалею.
Пристально посмотрел Фритигерн на старика епископа. Всего взором обласкал, с головы до ног. А после поднял руку и с размаху по лицу Ульфилу ударил – только звон прокатился.
От удара покачнулся Ульфила. Упал бы, если бы не подхватили его. В глазах потемнело, в ушах звон. Тяжелая рука у князя.
А Фритигерн – вот он, стоит напротив и улыбается.
Тряхнул головой Ульфила, щеку потер. На бледной коже пятерня отпечаталась.
Тихо в церкви.
Тихо в церкви. И ожидание сгустилось, как сметана.
Ульфила сказал прихожанам своим (знал, что многие и в церковь с оружием ходят):
– Пастырского слова слушайте и заветы выполняйте, но помните: сам пастырь не всегда есть достойный образец для подражания.
А после что было силы влепил Фритигерну между глаз.
У того аж искры посыпались.
За лоб схватился.
И захохотал. От души захохотал. Даже слезы потекли.
– Прав ты, князь, – сказал ему Ульфила. – Не мне судить тебя.
Фритигерн обнимать его кинулся, но Ульфила отстранился.
К вечеру деревня уже на все лады толковала эту историю. Говорили, будто святейший Ульфила князя-убийцу прямо в церкви до полусмерти избил. Будто бы Фритигерн на жизнь его покушался. И вот уже нашлись такие, кто видел, как Ульфила получил чудесную силу прямо от архангела Михаила, чтобы супостата сокрушить.
– И правильно сделал, – прочувствованно говорил Авдей у себя в Македоновке. – Тот изверг – он епископа-то нашего до смерти извести хотел. Шутка сказать: руку поднял на такого человека. Теперь у него рука-то отсохнет, у Фритигерна. Точно говорю.
Многие возражали: князь заставил Ульфилу собственные заповеди прилюдно нарушить, что верно, то верно. Но убивать епископа – того и в мыслях не держал.
Как бы то ни было, а не нашлось из всего прихода ни одного человека, кто не считал бы поступок Ульфилы совершенно правильным. Ибо чрезвычайно практический народ были эти готы. Заповеди всепрощения для воскресного разговора были весьма хороши и уместны; с удовольствием внимали им в церкви и всякий раз душой умилялись. Однако жизнь чаще поворачивала так, что пригоднее для нее оказывалось совсем иное.
Фритигерн все-таки сманил с собой несколько человек из «меньших готов»; но их было значительно меньше, чем он надеялся.
* * *
Второй раз Фритигерн наведался к Ульфиле в начале августа 378 года. Ульфила встретил князя неприветливо. Но на то и был хитрым лисом Фритигерн, чтобы к любой твердыне правильные пути отыскать.
– Зачем явился? – спросил епископ, видя, что князь один, без дружины (а раз один, значит, точно – хитрость какую-то затевает).
– Повидать тебя, – не обращая внимания на хмурый вид Ульфилы, приветливо ответил Фритигерн. – Передать, что все твои, что с нами ушли, живы и здоровы. Только Эохари ранен, но скоро и он будет здоровехонек. – С любопытством, почти детским, на епископа поглядел. – А ты что, действительно их всех отлучил, как грозился?
Хорошо же знал Фритигерн своего епископа, если с первых слов сумел этот лед растопить.
Ульфила проворчал:
– Не хватало еще, чтобы они умерли нераскаявшимися грешниками. Вот вернутся, тогда покажу им.
Вошли в дом, где Ульфила жил. Жилье было тесным и бедным, и князь сразу поежился: в ловушке себя почувствовал. Нарочитая эта бедность была вызовом, и Фритигерн, на лету ловивший любые намеки, понял и этот.
Без спроса Силена заглянул – посмотреть, как там ведет себя Фритигерн. Мало ли что. В последний раз не друзьями расстались.
Ульфила Силене кивнул: все в порядке. И скрылся Силена.
Фритигерн улыбнулся.
– Любят тебя здесь, – заметил он Ульфиле. – А ведь не за что любить тебя, Ульфила.