Она не покидала его даже летом. Она ждала мужа. Она истово верила, что ее муж, внезапно осознав свою вину, поспешит вернуться, преклонит колени на ковре гостиной – ну или хотя бы на циновке передней, или пусть даже на прибрежном песке – и попросит у нее прощения.
И она твердо намеревалась даровать ему это прощение.
Поодаль стояли два других дома – виллы времен Второй империи, столь же внушительных размеров; они тоже выходили на пляж, к морю, но отличались более изысканной, даже замысловатой архитектурой и выглядели гораздо более английскими.
Дом же Хидельштейнов не мог похвастаться ни высоким коньком, ни «тоннелем», увитым виноградом, ни открытой кирпичной кладкой. Единственными его украшениями были огромное круглое окно – «бычий глаз» – с видом на океан, высокая балюстрада в нижней части сада, окаймленная полоской голубых гортензий, да широкая изогнутая лестница, вечно занесенная песком, которая спускалась от дома прямо к дороге, идущей вдоль пляжа.
Во время каждого большого» прилива вода затопляла дорогу.
А в равноденствие море начинало взбираться вверх по крутому склону. И если задувал ураганный ветер, оно иногда доходило до самой ограды и заливало гортензии.
На втором и третьем этажах было шесть комнат, из коих четыре – под крышей, совсем крохотные и тоже слегка просоленные морем; ветер и сюда ухитрялся нанести песок. Наверху никто никогда толком не жил. У Анны был когда-то младший братик, который в страшных мучениях умер в парижской больнице. Отец исчез почти сразу же после его кончины. Анне было тогда шесть лет. Бумажные обои (попугайчики в комнатах на втором этаже, ирисы – на третьем) вечно были покрыты пятнами сырости и постоянно отклеивались по углам. Их поверхность, изъеденная морским воздухом, стала ноздреватой, как губка.
Мать внезапно заснула прямо за столом, не доев свой кусок пирога. Долго сдерживаемый гнев изнурил ее. Анна решила не нарушать ее сон.
Она встала.
Потихоньку выбросила в мусорное ведро картонную позолоченную корону.
На цыпочках, стараясь не шуметь, прошла в гостиную.
Гостиная была завешана семейными фотографиями в старинных рамках; сотни снимков сплошь закрывали все четыре стены. Теперь ее мать проводила жизнь между этой комнатой и кухней. Она переставила свою кровать в центр гостиной.
И тем самым обезобразила помещение.
– Что делать, – говорила она, – я больше не могу подниматься наверх, ноги не ходят.
Она держалась очень прямо и играла, округлив руки, предельно громко.
Всякий раз, как Вери слушала игру Анны – а слушала она ее с самого детства, – что-то начинало дрожать у нее внутри, под кожей.
Всякий раз, как Вери слушала игру Анны – а слушала она ее с самого детства, – что-то начинало дрожать у нее внутри, под кожей.
Это была не музыка. Это вырывалась на волю долго сдерживаемая яростная сила.
Сердце, легкие в клетке ребер, а потом и груди – когда у Вероники появились груди, – все трепетало при этих звуках.
Они сидели в тесной квартирке Вери, расположенной над ее аптекой, в Бретани.
Анна играла на пианино марки «Gaveau» красного – и впрямь почти красного цвета – дерева.
Медные подсвечники с вычурными завитушками по бокам пюпитра гулко дребезжали в такт музыке.
Он указал на празднично накрытый стол – винные бокалы, зажженные свечи.
– Очень красиво. Но я устала.
– Я же приготовил…
– Мне не хочется есть, извини. Я действительно жутко устала.
Она поднялась к себе и легла.
На следующее утро он не ушел, а дождался ее внизу, у лестницы – причесанный, свежевыбритый, одетый, при галстуке.
– Анна, мне нужно с тобой поговорить. Это необходимо.
– Говори.
– Что, если нам съездить вместе в Англию, например в Шотландию? Мне нужно на пару недель в Лондон. Я еду тридцать первого, уже взял билет на «Евростар». Буду работать в Лондоне всю неделю. Вернусь домой только в следующее воскресенье.
– Значит, восьмого февраля.
– Да, именно восьмого. И вот что я предлагаю. Почему бы тебе не подъехать туда ко мне в пятницу?
– То есть шестого?
– Ну да, шестого. Мы бы тогда задержались там на три-четыре денька. Захватили бы начало следующей недели.
– Меня это не устраивает.
– Почему?
– Не хочется.