На следующее утро Марк настоял на том, чтобы отвезти меня в Хитроу, хотя мы оба знали, что общественным транспортом я доберусь быстрее. Мы попали в пробку, но я не жаловался и не посматривал нетерпеливо на часы, понимая, как Марку хочется полететь со мной, и это я виноват в том, что его участие ограничится лишь тем, чтобы подвезти меня в аэропорт. Когда мы приехали, он обнял меня, и я с удивлением почувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не расплакаться - грудь его содрогалась от сдавленных рыданий. Я постарался убедить его в том, что нет смысла провожать меня до выхода на посадку, и мы простились снаружи.
Держа наготове билет и паспорт, я уже собрался пройти регистрацию на рейс, когда зазвонил мой телефон.
- Даниэль, ее здесь нет!
- Где нет, папа?
- В больнице! Они выписали ее. А ведь только вчера я привез ее туда. Сама она ни за что бы не легла в клинику. Но возражать не стала, так что госпитализация была добровольной. Но потом, после моего ухода, она убедила врачей выписать ее.
- Мама убедила их? Но ты же сам говорил, что врачи диагностировали у нее транзиторный психоз.
Отец не ответил, и я почувствовал себя обязанным задать следующий вопрос:
- Разве врачи не сказали тебе, почему отпустили ее?
Он понизил голос:
- Очевидно, она попросила их не разговаривать со мной.
- Господи, но почему?
- Потому что я - один из тех, против кого она выдвигает свои нелепые обвинения. - И он поспешно добавил: - Все, что она рассказывает, сплошные выдумки.
Настала моя очередь промолчать. Я хотел спросить, в чем именно заключаются эти обвинения, но не мог заставить себя сделать это. Опустившись на чемодан, я обхватил голову руками, знаком показав людям, стоявшим за мной в очереди, чтобы они проходили вперед.
- У нее есть телефон?
- Она разбила свой несколько недель назад. Она им не доверяет.
Я с трудом мог представить, как моя бережливая мать вдруг совершенно иррационально разбивает свой телефон. Отец описывал мне действия человека, которого я не знал.
- Деньги?
- Разве что совсем немного - она постоянно носит с собой кожаную сумочку, не расставаясь с ней ни минуту.
- А что в ней?
- Всякая ерунда, которую она считает важной. Она называет ее уликами.
- Каким образом она ушла из больницы?
- Врачи не пожелали сообщить мне об этом. Она может быть где угодно!
Меня впервые охватила паника. Я сказал:
- У вас с мамой общие счета. Ты можешь позвонить в банк и спросить о последних операциях. Проследить ее местонахождение по карточке.
На другом конце линии воцарилось молчание, и я понял, что отцу еще никогда не приходилось звонить в банк самому: все денежные вопросы он неизменно перепоручал матери. В их совместном бизнесе именно она вела бухгалтерские книги, оплачивала счета и составляла ежегодные налоговые отчеты, поскольку обладала даром обращаться с цифрами и терпением, необходимым для того, чтобы систематизировать квитанции и расходы. В памяти у меня моментально всплыл ее старомодный гроссбух из эпохи до появления электронных таблиц. Она так сильно нажимала на ручку при письме, что цифры получались похожими на шрифт Брайля.
- Пап, наведи справки в банке и сразу же перезвони мне.
В ожидании его звонка я вышел из очереди и здания аэропорта. Идя между курильщиками, я думал о матери, пропавшей в Швеции. Вновь зазвонил мой телефон. Я удивился тому, что отец сумел так быстро справиться со своей задачей, вот только это оказался совсем не он.
- Даниэль, слушай меня внимательно…
Это была моя мать.
- Я звоню из таксофона, и денег у меня немного. Уверена, отец уже разговаривал с тобой. Но все, что сказал тебе этот человек, - ложь от первого до последнего слова. Я не сошла с ума. Мне не нужен врач. Мне нужна полиция. Сейчас я сяду на самолет до Лондона. Встречай меня в аэропорту Хитроу, у терминала…
Она впервые сделала паузу, чтобы свериться с билетом. Воспользовавшись представившейся возможностью, я выдавил:
- Мам!
На большее меня не хватило.
- Даниэль, молчи и слушай. У меня очень мало времени. Встречай меня у терминала номер один. Я прилетаю через два часа. Если твой отец позвонит еще раз, помни, что…
Связь прервалась.
Я попробовал перезвонить на таксофон в надежде, что мать возьмет трубку, но ответа не было. Не успел я попытать счастья во второй раз, как позвонил отец. Безо всяких предисловий он заговорил так, словно читал с листа:
- В половине восьмого сегодня утром она потратила четыреста фунтов в аэропорту Гетеборга. В роли продавца выступила компания "Скандинавиан эарлайнз". Она как раз успевала на первый рейс до Хитроу. Она летит к тебе! Даниэль?
- Да.
Почему я не сказал ему, что мама только что звонила и я уже знаю, что она летит сюда? Потому что поверил ей? Голос ее звучал повелительно и властно, тогда как я ожидал услышать поток сознания, а не четкое и сжатое изложение фактов. Признаться, я растерялся. Мне не хотелось обижать отца, повторяя жестокие слова матери о том, что он - лжец и обманщик. Поэтому я ограничился тем, что пробормотал:
- Я встречу ее здесь. А ты разве не прилетишь?
- Нет.
- Ты останешься в Швеции?
- Если она будет думать, что я остался в Швеции, то расслабится и успокоится. Она вбила себе в голову, будто я преследую ее. Не полетев вслед за ней, я дам тебе возможность потянуть время. Ты должен убедить мать в том, что ей нужна помощь. А я ей помочь не могу. Она не примет от меня помощи. Отведи ее к врачу. Если она не будет нервничать из-за меня, у тебя все еще может получиться.
Почему-то его доводы показались мне неубедительными.
- Ладно, я позвоню тебе, когда она прилетит, и тогда мы выработаем план.
После окончания нашего разговора в голове у меня воцарился полнейший сумбур. Если с матерью действительно случился приступ транзиторного психоза, то почему врачи выписали ее? Если же у них не было юридических, законных оснований удерживать ее, они должны были поставить об этом в известность моего отца, но они отказались, сочтя его враждебной силой, и помогли ей сбежать, причем не из больницы, а от него. Значит, с точки зрения людей посторонних, она выглядит и ведет себя вполне благоразумно. В кассе авиакомпании ей продали билет, служба безопасности пропустила ее на борт - словом, ее никто не остановил. Мне вдруг очень захотелось узнать, что же именно она писала на стенах, и я вспомнил снимок, который прислала мне мать, на котором отец беседовал о чем-то с незнакомцем.
Даниэль!
У меня зародилось ужасное подозрение, что это был крик о помощи.
Цифры на табло сменились, самолет матери приземлился. Автоматические двери распахнулись, и я поспешил к ограждению, вглядываясь в багажные этикетки. Вскоре потянулись пассажиры, прибывшие рейсом из Гетеборга. Первыми показались топ-менеджеры, высматривающие ламинированные пластиковые таблички со своими именами, за ними шли влюбленные парочки и наконец дружно топали семейства, обремененные грудами багажа на тележках. Но матери нигде не было видно, хотя она всегда была отличным ходоком, и я знал, что она не станет сдавать вещи в багажное отделение. Мимо меня прошел пожилой мужчина, наверняка один из последних пассажиров, прилетевших из Гетеборга. Я уже начал всерьез задумываться о том, чтобы позвонить отцу и сообщить, что мы где-то просчитались, как вдруг гигантские двери зашипели и открылись, пропуская мою мать.
Она упорно смотрела себе под ноги, словно боясь потерять след, оставленный хлебными крошками. На плече у нее висела потертая кожаная сумочка, набитая до отказа и оттягивающая ремень. Я никогда не видел ее раньше: она была не из тех вещей, которые покупала себе моя мать. Одежда ее, как и сумочка, тоже несла на себе отпечаток нужды и небрежения. Туфли были сбиты и поцарапаны. Брюки выглядели мятыми, словно она в них спала. На блузке не хватало пуговицы. Сколько я себя помнил, мама всегда одевалась слишком нарядно - собираясь и в ресторан, и в театр, и на работу, даже когда в том не было особой необходимости. Им с отцом принадлежал садоводческий магазин в северном Лондоне, стоящий на Т-образном участке между двух роскошных оштукатуренных белых особняков, который они купили в 70-х годах, когда земля стоила дешево. И если отец носил рваные джинсы, стоптанные башмаки, мешковатые свитера и курил самокрутки, то мама предпочитала накрахмаленные белые блузки, шерстяные брюки зимой и хлопчатобумажные - летом. Покупатели неизменно удивлялись тому, как безукоризненно она выглядит, поскольку работала она ничуть не меньше отца. В ответ мама лишь смеялась, если ее спрашивали об этом, и пожимала плечами, словно говоря: "Понятия не имею!" Но все было продумано до мелочей. В задней комнате у нее всегда висела смена чистой одежды. Она говорила мне, что опрятный внешний вид полезен для бизнеса.
Я не стал окликать мать сразу; мне было любопытно, заметит ли она меня. Она сильно похудела с тех пор, как мы расстались в апреле, причем это была нездоровая худоба. Брюки были ей велики и бесформенно болтались, как на вешалке. Казалось, она лишилась всех природных изгибов и выпуклостей, напоминая неумелый и поспешный карандашный набросок, а не живого человека. Ее короткие светлые и прямые волосы были зачесаны назад и блестели, но не от геля, а от воды. Должно быть, после самолета она зашла в туалет, чтобы немного привести себя в порядок. Обычно мать выглядела моложе своих лет, но за последние несколько месяцев лицо ее сильно постарело. Как и одежда, кожа ее несла на себе печать нужды и страданий. На щеках у нее появились темные пятна. Морщинки в уголках глаз стали куда более заметными. А вот сами глаза, светло-голубые от природы, показались мне ярче обычного. Шагнув навстречу матери из-за ограждения, я, повинуясь какому-то шестому чувству, не стал дотрагиваться до нее, боясь, что она испугается и закричит.
- Мам.
Она испуганно вскинула голову, но увидев, что это всего лишь я, ее сын, торжествующе улыбнулась:
- Даниэль.
Мама произнесла мое имя быстрой скороговоркой, как бывало всегда, когда она гордилась мной, испытывая чувство негромкого и абсолютного счастья. Мы обнялись, и она прижалась щекой к моей груди. Отстранившись, она взяла меня за руки, и я украдкой погладил большими пальцами ее ладони. Они были шершавыми и грубыми, с неровно обрезанными и неухоженными ногтями. Она прошептала:
- Все кончилось. Теперь я безопасности.
Я понял, что с головой у нее все в порядке, когда она моментально заметила мой багаж.
- А это еще для чего?
- Вчера вечером мне позвонил папа и сказал, что ты попала в больницу…
Она тут же оборвала меня:
- Не называй это больницей. То был сумасшедший дом. Он привез меня в психушку. Он сказал, что там мне самое место - рядом с людьми, которые воют, как дикие звери. А после этого он позвонил тебе и повторил то же самое. Что твоя мать сошла с ума. Разве не так?
Я не сразу нашелся, что ответить, и ее вспышка гнева стала для меня неприятной неожиданностью.
- Я собирался лететь в Швецию, когда ты позвонила.
- Значит, ты поверил ему?
- А почему я должен был не поверить собственному отцу?
- На это он и рассчитывал.
- Расскажи мне, что происходит.
- Не сейчас. Здесь слишком много людей. Мы должны все сделать правильно и начать с самого начала. Как полагается. Не задавай пока никаких вопросов, хорошо? Потерпи.
В ее словах прозвучал педантизм, сдобренный слащавой вежливостью. Мать тщательно выговаривала звуки, выделяя интонацией каждый знак препинания. Я покорно согласился:
- Договорились.
Она благодарно пожала мне руку, голос ее смягчился:
- Отвези меня домой.
Своего дома в Англии у нее больше не было. Она продала его, перебравшись на ферму в Швеции, которая должна была стать ее последним и самым счастливым пристанищем. Мне оставалось только предположить, что она имеет в виду мою квартиру, то есть квартиру Марка, человека, о существовании которого она даже не подозревала.
Ожидая, пока приземлится самолет матери, я успел переговорить с Марком. Такой поворот событий изрядно его встревожил, особенно тот факт, что в данный момент за мамой не наблюдают врачи и мне придется действовать на свой страх и риск. Я сказал, что, по мере возможности, буду держать его в курсе происходящего. Кроме того, я обещал отцу перезвонить, но сделать это, пока рядом находилась мать, было крайне затруднительно. Оставить ее одну я не решался, а открыто набрать номер отца - значило предстать этаким диверсантом в ее глазах, чего я откровенно опасался; на такой риск я пойти не мог. Она могла перестать доверять мне или, что гораздо хуже, попросту сбежать. Сам я до такого никогда бы не додумался, если бы отец первым не заговорил об этом. Подобная перспектива повергла меня в ужас. Сунув руку в карман, я отключил звук на своем телефоне.
Мать старательно держалась поблизости, пока я покупал билеты на поезд до центра города. Я обнаружил, что то и дело поглядываю на нее, пытаясь спрятать за улыбкой тот факт, что она пребывает под присмотром. Временами она даже брала меня за руку, чего не делала с самого детства. Я же решил, что буду держаться максимально нейтрально, не строя никаких предположений и допущений, чтобы беспристрастно выслушать ее историю. Так получилось, что мне ни разу не приходилось вставать на чью-либо сторону, поскольку мои родители не устраивали при мне конфликтов, в которых я был бы вынужден выбирать между ними. Но, по зрелому размышлению, я был все-таки ближе к матери, которая принимала более активное участие в моей каждодневной жизни. Отец же всегда и во всем предпочитал полагаться на нее.
В поезде мать уселась в самом конце вагона, возле окна. Я сообразил, что со своего места она видит всех и никто не сможет приблизиться к ней незамеченным. Она положила сумочку на колени, по-прежнему не выпуская ее из рук, словно была дипломатическим курьером и везла исключительно ценную посылку. Я поинтересовался:
- Это все, что ты взяла с собой?
Она с важным видом похлопала по верху сумочки.
- Здесь улики, которые подтверждают, что я не сошла с ума. Доказательства преступлений, следы которых они стараются скрыть.
Эти слова настолько выбивались из повседневной действительности, что резали слух. Однако же прозвучали они вполне искренне. Я спросил:
- Я могу взглянуть на них?
- Не здесь.
Она прижала палец к губам, подавая мне знак, что, дескать, это не та тема, которую можно обсуждать в людном месте. Жест этот сам по себе выглядел странным и излишним. Хотя мы провели вместе уже более получаса, я так и не смог решить, в своем ли она уме, хотя и рассчитывал догадаться об этом сразу. Да, мать изменилась, внешне и внутренне. Но я не мог с уверенностью утверждать, чем вызваны эти изменения - событиями, имевшими место в действительности, или же случившимися исключительно в ее воображении. Многое зависело от того, что лежит у нее в сумочке, - от ее доказательств.
Когда мы прибыли на Паддингтонский вокзал, где должны были сойти с поезда, мама вдруг судорожно схватила меня за руку, явно обуреваемая страхом.
- Обещай, что постараешься непредвзято выслушать все, что я скажу. Я прошу лишь об одном - отнесись ко мне без предубеждения. Обещай, что сделаешь это. Поэтому я и приехала к тебе. Дай мне слово!
Я накрыл ее руку своей. Она дрожала всем телом, очевидно, страшась того, что я могу быть настроен против нее.
- Обещаю.
Сидя на заднем сиденье такси, мы крепко держались за руки, словно влюбленные, сбежавшие от бессердечных родителей, и я почувствовал тепло ее дыхания. Изо рта у нее исходил металлический запах, что-то вроде молотой стали, если в природе существует нечто подобное. Я заметил, что губы у нее слегка посинели, словно прихваченные нестерпимым холодом. Мать, очевидно, догадалась, о чем я думаю, потому что высунула язык, показывая его мне. Кончик его был черным, как чернила осьминога. Она коротко обронила:
- Яд.
Прежде чем я успел подвергнуть сомнению столь ошеломляющее заявление, она покачала головой и кивнула на водителя такси, напоминая мне о необходимости соблюдать максимальную осторожность. Я же задумался о том, какие анализы она сдавала в Швеции и какие яды, если таковые действительно существовали, обнаружили врачи. Но, самое главное, я спросил себя: а кого же мать подозревает в своем отравлении?
Такси остановилось у входа в дом, всего в нескольких сотнях метров от того места, где вчера вечером я выронил свои покупки. Мать еще никогда не бывала у меня в гостях, потому что я неизменно возражал, говоря, что всем станет неловко, если в квартиру, в которой я живу не один, придут мои родители. Не знаю, почему они приняли столь неубедительную ложь и как у меня хватило духу преподнести ее, но пока что я решил придерживаться ранее выдуманной версии, не желая отвлекать мать собственными откровениями. Я провел ее внутрь, с опозданием сообразив, что любой мало-мальски внимательный наблюдатель непременно заметит, что в квартире используется всего одна спальня. Вторая была переоборудована в кабинет. Отперев входную дверь, я поспешил вперед. Мать всегда разувалась перед тем, как войти в дом, что дало мне достаточно времени, чтобы закрыть двери в спальню и кабинет. Вернувшись, я пояснил:
- Хотел посмотреть, есть ли кто-нибудь дома. Но все в порядке, мы одни.
На лице матери отразилось удовлетворение. Однако у закрытых дверей она приостановилась. Очевидно, ей хотелось убедиться в этом самой. Я приобнял ее за плечи и подтолкнул наверх со словами:
- Обещаю, здесь только ты и я.
Остановившись в кухне, служившей одновременно и гостиной с открытой планировкой, самом сердце квартиры Марка, мать явно была очарована моим новым домом. Марк неизменно описывал свои вкусы как минималистические, полагаясь на то, что вид на город придаст убранству необходимое очарование и стиль. Когда я переехал сюда, мебели здесь почти не было, и квартира, вместо того чтобы казаться стильной, выглядела пустой и унылой. Марк ел и ночевал здесь, но не жил. Постепенно и понемногу я начал высказывать свои предложения. Вещи не нужно прятать по углам. Коробки можно распаковать. Я смотрел, как мать с безошибочной точностью распознает следы моего влияния. Она взяла с полки книгу, которую сама же когда-то подарила. Я выпалил:
- Квартира мне не принадлежит.
Я обманывал родителей долгие годы, легко и непринужденно, но сегодня ложь давалась мне с трудом и причиняла боль, словно вывихнутая лодыжка при ходьбе. Мать взяла меня за руку и сказала:
- Покажи мне сад.