Возвращаясь из Гохрана, Пожамчи и Шелехес обменялись впечатлениями.
– По моему, ничего страшного не произошло, – раздумчиво говорил Шелехес, – и счастье, что на бриллианты поставили бабу. Методика проста: она
интеллигентна – следовательно, доверчива. Она партийка – следовательно, беспочвенные подозрения будут ею отвергаться: по их морали – я это вывел
из общения с братцами – нет ничего обидней беспочвенных подозрений. Она близорука – следовательно, уследить за пальцевыми манипуляциями, –
Шелехес усмехнулся, – не сможет, даже если бы ей приказали следить за нами во все глаза, вы уж мне поверьте…
– Да я уж верю, – улыбнулся Пожамчи, хотя Шелехесу он не верил. Он сделал для себя вывод, что теперь, когда к ним посадили контролеров, все
покатится под гору: первый контроль предполагает последующий, и чем дальше, тем наверняка жестче он будет осуществляться. И Пожамчи решил при
первом же удобном случае бежать. Случай подвернулся нежданно негаданно. Наркомфин Крестинский поручил ему поехать в Ревель, к Литвинову, с
бриллиантами. И надо ж ему было встретить Воронцова на границе!
Однако по прошествии месяца после прихода контролеров РКИ в Гохран обстановка там стала лучше и чище – исчез дух взаимной подозрительности.
Альский попросил Козловскую и Газаряна написать свои заключения о проделанной работе и о том, как «прижились» в системе Гохрана те контролеры,
которые туда были направлены. Оба старших инспектора представили Альскому докладные, в которых категорически утверждали, что все налажено,
работа идет нормально, организовано дело надежно и никаких хищений нет, да и быть не может.
Эти докладные со своим сопроводительным письмом Альский отправил Фотиевой – для Ленина. Не верить сообщениям сталинских инспекторов РКИ не было
никаких оснований, и поэтому в карточке Секретариата СНК карточка Гохрана была вынута из отделения «Особо срочных».
9. Пути дороги…
С отцом Всеволод простился на вокзале. На людях они совестились обниматься и поэтому стояли близко близко; и рука отца была в холодных руках
Всеволода, и он то больно сжимал ее, то нежно гладил, и было горько ему ощущать, как она суха и худа – эта отцовская рука, и как слаба она и
беззащитна.
– Ты вернешься, папочка, и я к тому времени буду дома, – тихо говорил Всеволод, – и мы с тобой вместе – только ты и я, и никого больше, да?
– Да, – так же тихо отвечал Владимир Александрович, – как раньше, Севушка.
– Гулять будем по лесу и на сеновале спать…
– А я буду мурашей разглядывать. Мечтаю долго и близко смотреть мураша в лесу – ничего больше не хочу…
Паровоз загудел, вагоны, перелязгивая ржавыми буферами, резко дернулись, быстро взяли с места, потом ход свой замедлили, и отец, стоящий на
площадке, успел пошутить:
– Видишь, у нас даже вагоны должны утрясать вопросы с паровозом. Сплошные согласования и утверждения…
Всеволод долго шел за вагоном – до тех пор, пока мог видеть лицо отца.
Бокий ждал Всеволода в комнате Транспортной ЧК Балтийской дороги: поезд Всеволода уходил через полчаса.
Владимиров должен был добраться до Петрограда, а там Севзап ЧК обеспечивала его «окном» на границе.
– Сева, – негромко, во второй раз уже повторил Бокий. – Пожалуйста, будь очень осторожен. Блеск твой хорош дома, там будь незаметен. Характер у
тебя отцовский – ты немедленно лезешь в любую драку. Запомни: ничего, кроме проверки данных Стопанского. Я не очень то верю, что кто то из наших
дипломатов может работать на Антанту.
Я не очень то верю, что кто то из наших
дипломатов может работать на Антанту. Скорее всего поляк имел в виду кого то из шоферов, секретарей – словом, тех, кто просто напросто служит в
здании. Рекомендательные письма в Ревель тебе передадут на границе. Там же тебе дадут записную книжку. Отбросив первую цифру и отняв от
последней «2», ты получишь номер телефона нашего резидента Романа.
– Ясно.
– Теперь вот что, – Бокий передал Всеволоду пачку папирос, – здесь, во второй прокладке, фото наших людей, которые бывали в Ревеле. Других не
было. Пусть посмотрят наши друзья, кто из этих семи человек встречался с Воронцовым в «Золотой кроне», – это важно; соображений у наших
товарищей много, а фактов, увы, нет…
– Это показать Роману?
– Да. Он знает, через кого все это перепроверить вполне надежно, он тебя сведет с друзьями…
– В случае, если завяжется интересная комбинация, ждать указаний от вас или вы положитесь на меня?
– Мы привыкли полагаться на тебя, но не лезь в петлю.
– Ни в коем случае… – улыбнулся Всеволод. – Я страдал горлом с детства…
К вагону Бокий провожать Всеволода не стал: не надо провожать Максима Максимовича Исаева члену коллегии ВЧК Бокию. Ведь Максим Максимович Исаев
не с пустыми руками едет в Ревель, а как член кадетского подполья: стоит ли вместе показываться чекисту и контрреволюционеру? Никак этого делать
не стоит – так считали оба они, потому и попрощались в маленькой комнате, где окна были плотно зашторены.
Сначала, как только Никандрова втолкнули в камеру с серыми, тщательно прокрашенными масляной краской стенами, низким потолком и маленьким
оконцем, забранным частой решеткой, он начал буянить и молотить кулаками в дверь, обитую листовым светлым железом. В голове еще мелькало: «Как в
гастрономии, где разделывают туши».
– Палачи! – истошно кричал Никандров. – Опричники! Собаки! Чекистские наймиты!
Хмель еще из него не вышел. Под утро, прощаясь с Лидой Боссэ и ее липким спутником, которым она явно тяготилась, они заехали на вокзал и там
выпили еще по стакану водки, поэтому чувствования Никандрова сейчас были особенно обострены и ранимы. Его и в России тяготило бессилие в
столкновении с обстоятельствами; он даже вывел философию, смысл которой заключался в том, что человек – всегда и везде – бессилен перед
обстоятельствами, он их подданный и раб. А восстанет – так сомнут и уничтожат. Дома он эту философию выстроил, проживая в мансарде, – на
свободе, впроголодь, – но издавая время от времени книжки своих эссе; забытый критикой, но окруженный внимательной заботой почитателей – и
паспорт то он получил от комиссара, который с большой уважительностью говорил о его работах, особенно в области исторических исследований.
В том, что на его крики никто не реагировал, в том, что он ждал совсем другого – звонков издателей, номера в «Савое», заинтересованных звонков
ревельских и аккредитованных здесь европейских журналистов, – во всем этом было нечто такое жестокое и оскорбительное, что превратило Никандрова
в животное: он упал на холодный каменный пол и начал кататься, рвать на себе одежду, а потом истерика сменилась обморочной усталостью, и он
уснул, голодно вырвав желчью и водкой, – ели мало, больше всю ночь пили…
Следователь политической части ревельской полиции Август Францевич Шварцвассер был человек мягкий и сговорчивый. От остальных коллег его
отличала лишь одна черта – он был неутомимым выдумщиком и в глубине души мечтал сделаться писателем, автором остросюжетных романов, наподобие
Конан Дойля.