Для любого другого мужчины из его круга благотворительность начиналась дома. И там же заканчивалась. Или не совсем так: их благотворительность простиралась на милю или около того, до соседнего почтового отделения, достигая маленькой квартирки и женщины в ней. Мужчины эти морщились, когда к ним прикасались их жены; они слишком быстро вскакивали, чтобы поцеловать их в знак приветствия или на прощание. А вот Гай совсем на них не походил.
Дело в том, дело в том… что он был прямым, как стрела. Желания его описывали безупречную дугу: не склонялись к власти, не были извращенными. Он мог иметь по крайней мере по паре всего, что есть на свете, но у него была только одна женщина. И этой единственной женщиной была Хоуп. Когда они познакомились в Оксфорде — это случилось шестнадцать лет назад, — в Гае было нечто, что Хоуп нравилось. Ей нравились его светлые волосы со вьющимися кончиками — и его загородный дом — и то, как он стеснялся своего роста, — и его дом на Лэнсдаун-креснт — и его привычка щуриться, глядя на низкое солнце, — и его титул — и его пристрастие к вишням (особенно спелым) — и огромные его личные доходы. На протяжении последнего академического года они жили вместе, вместе занимались за стоящими лицом друг к другу столами в сдвоенной гостиной («Что такое „Самсон-борец“ — эпическая поэма или драма?»; «Каковы были долговременные последствия произошедшего в Пёрл-Харборе в сравнении с последствиями событий в Сараево и Мюнхене?») и вместе спали, неистово спали друг с другом на маленькой двуспальной кровати. Оба они были не вполне счастливы у себя дома, оба испытывали нехватку любви; ныне же каждый из них стал семьей для другого. Стало быть, последовала женитьба, затем Лондон, и Сити, и… Гая ошеломил уровень социальных амбиций Хоуп. Через некоторое время удивление его ослабело (возможно, во время тысячного званого обеда), однако этого нельзя было сказать о ее социальных амбициях. Они не ослабевали: они сияли со все возрастающей яркостью. Одним из их последствий было то, что Гай имел возможность естественным образом встречаться со множеством красивых, изысканных и неудовлетворенных женщин, по крайней мере дюжина из которых делала ему нескромные предложения — в укромных уголках, в шумливых барах или ближе к концу бал-маскарадов. На самом деле ничего не случалось. Зачастую их намеки были настолько тонкими, что он их попросту не замечал. Правда, каждые несколько лет он втайне «влюблялся». Рыжеволосая супруга итальянского дирижера. Семнадцатилетняя дочь вдовы, унаследовавшей компьютерную фирму. Это было похоже на болезнь и проходило через пару недель; мощная иммунная система решительно противостояла любовному вирусу. На сегодняшний день наиболее тревожным и драматичным оставался случай с Лиззибу, младшей сестрой Хоуп, давно уже ставшей взрослой. Хоуп догадалась о происходящем, когда застала Гая в комнате для посетителей, льющим слезы над легкими бальными туфельками Лиззибу. Та была тотчас отослана; произошло это семь лет назад. Ныне же все было забыто — или нет, даже не забыто, но обращено в этакую скандальную семейную шутку. Что касается самой Хоуп, то она обычно поддерживала отношения с несколькими приятелями (скажем, с философом, посещающим званые вечера, с выдающимся архитектором, с блистательным журналистом), но была такой строгой и непогрешимой, что Гай никогда не относился к этому слишком серьезно, — нет, нет, ничего подобного. Для него же мир других женщин представлялся огромной галереей, наподобие Эрмитажа, полной ввергающих в смущение образцов великолепия и гениальности, но — душной, всегда запруженной народом, постоянно обсуждаемой… галереей, по которой Гай порой прохаживался часок-другой, куда он иногда спешил, устремив взгляд прямо перед собой (кварталы сублимации скользили мимо, как проносящиеся автомобили), и где, хотя и нечасто, его можно было застать стоящим перед сияющим окном и заламывающим руки…
Тех, кто женится в юном возрасте, ближе к тридцати годам одолевает меланхолия — меланхолия, связанная с упущенными возможностями.
С Гаем дело обстояло хуже. Хоуп была немного старше, и до Гая у нее было немало парней и в Оксфорде, и Нью-йоркском университете, а если на то пошло, то и в Норфолке, штат Виргиния. Итак, новая авантюра: преодолев свои политэкономические тревоги, они решили обзавестись ребенком. Даже тогда дело не обошлось без трудностей — трудностей, касавшихся Гая. Процесс, начавшийся с той поры, как он стал постепенно переключаться с облегающих жокейских трусов на свободные боксерские, закончился операционным столом, на котором он без сознания лежал с обхваченными скобами ногами, покуда команда японских хирургов и излучающий частицы лазер приводили в порядок, воссоединяли нижние части его организма. И — итог, воспоследовавший через пять лет «стараний»: Мармадюк. На протяжении многих лет их тревожило то, в какой мир введут они своего ребенка. Теперь их тревожило то, какого ребенка вводят они в свой мир. Брешь или пустота, которую, как предполагалось, Мармадюк должен был заполнить собою, — что ж, ничего не скажешь, она была более чем заполнена; своими воплями Мармадюк с легкостью заполнил бы и Большой Каньон. Представлялось, что отныне смесь усталости, депрессии и подозрительности заставит их всегда хранить верность друг другу. Большинство психиатров и консультантов сходились на том, что иррациональный страх Хоуп перед новой беременностью вскоре начнет ослабевать. В последней попытке заняться любовью участвовали противозачаточные таблетки, спираль, колпачок и сразу три презерватива; плюс ко всему они ограничились более или менее немедленным coitus interruptus. Было это в июле. Теперь стоял сентябрь.
Но он не собирался сбиваться с пути. Он был прямым, как полет стрелы. Отклонение, блуждание — это для Гая было равносильно унижению. Это было бы сущим бедствием; это было бы непростительно. Нет, второго шанса не будет. Она бы его убила. Та девушка в «Черном Кресте», с этим ее необычным ртом… он ее никогда больше не увидит. Полно, полно. Лихорадка, малярия, которой она его наградила, минует через неделю. Одной мысли о жизни, в которой опустело бы место, где ныне стояла (или же томно возлежала) Хоуп, хватило, чтобы он как вкопанный остановился посреди улицы, затряс головой и воздел руки наподобие клешней. Затем твердо зашагал дальше. Он никогда не собьется с пути.
— Я что хочу сказать? Такова жизнь, — сказал молодой человек. — И с этим не поспоришь. И это вот тоже — дело житейское.
Он смолк и, не до конца выпрямив ноги, наклонился вперед и сплюнул через открытую дверь на улицу.
— Так что ладно, — продолжил он. — Ну, угодил в драчку, ну, схлопотал по мордасам… Такова жизнь. Вот я и не жалуюсь. Все по-честному. Такова жизнь.
Гай отпил немного томатного соку и украдкой взглянул поверх своей развернутой газеты. Господи боже: вот, значит, какова жизнь. Парень продолжал излияния. Две девушки, к которым он обращался, слушали его с выражением мягкого сочувствия.
— Просто я был не в себе. И меня проучили. — Он пожал плечами. — Вот и все.
Словоохотливо, философично, с частыми паузами, которые он делал, чтобы отхаркнуть на улицу кровь, молодой человек поведал, что эта самая последняя стычка стоила ему разбитого носа и скулы, а также потери почти всех верхних зубов. Гай сложил газету и уставился в потолок. Нет, но как стремительны перемены! Любой из его круга, подвергнись он таким телесным повреждениям, укатил бы на год или на два в Швейцарию, где его полностью починили бы. А здесь этот бедняга, явившийся в паб на следующее же утро, и при нем его пинта, его бульварная газетенка, его изувеченное лицо… и время от времени: тьфу! — через открытые двери. Он уже переменил тему — говорил о погоде, о ценах на пиво. Обеих девушек в нем явно ничто не отталкивало, особенно расположена к нему была украшенная шрамом брюнетка; при определенной доле везения он мог бы отвести ее к себе домой — если предположить, что у него имеется дом.