Может быть, он полагал, что такая двойственность представляет собой единственный предмет, достойный изучения. Если бы он оказался тогда с нами в самолете, теряющем масло, и если бы мы воспользовались этим случаем, чтобы вызвать его на разговор о суевериях, он, вероятно, сказал бы:
— Здесь два варианта: либо мы разбиваемся, и дебаты о суевериях оказываются закрытыми, либо мы приземляемся, и лет через двадцать ты узнаешь, что президент-социалист, которого ты так желаешь для своей страны, тоже консультировался у вашей местной Маэ Бранки, чтобы подняться на этот светский трон.
Самолет приземлился, прошло двадцать три года, президент и правда был у власти и уже умер, и в этот самый момент, когда я пишу эти строки (а именно: 10 апреля 2001 года), астрологу, к которому он в самом деле обращался, только что присудили докторскую степень по социологии в Университете Сорбонны.
Вот так, ни больше ни меньше.
«Эпистемологическая ситуация в астрологии, рассматриваемая с двойственной позиции притяжение/отталкивание в обществах эпохи постмодерна…»
Кроме шуток.
Если бы тогда, в том самолете, меня это шокировало, Жеральдо, вероятно, заметил бы мне:
— А почему бы и нет? Аль Капоне, например, разве не находился в самом выгодном положении, чтобы защитить, скажем, диссертацию по социологии, посвященную крупному бандитизму, — «Миф и реальность в современной вражде племен»?
Затем Жеральдо достал бы гребешок из слоновой кости, с помощью которого приводил в порядок свои усы после этих небольших упражнений для ума.
11.
Естественно, я не думал о Жеральдо Маркане, сидя в самолете, который терял масло: но Ирен только что сообщила мне о его смерти. Мы отправились проститься с ним к нему домой, в Форталезу. Был ли это все еще тот старый дом, где у входа тихонько журчал фонтан?
Хотим мы того или нет, но мы представляем себе потусторонний мир на основе этого, пересмотренного и исправленного. Наш собственный рай населен теми, кто сделал наше существование здесь более или менее сносным. Выбранные нашим представлением о них, они царствуют там пока, в наше отсутствие, на протяжении всего того времени, которое еще остается нам на земле. (Разумеется, наполненного бесконечными проблемами, из необходимости контраста.) Вопрос о том, найдем ли мы их там, когда сами преставимся, представляет некий интерес лишь в споре с приятелем, желательно лежа в гамаке и желательно в интерьере, специально разработанном для Корто Мальтеза.
Такова, например, была ситуация в этот ноябрьский день 1980 года, года мы мирно болтали, Жеральдо Маркан и я, на веранде в Марапонге, каждый лежа в своем гамаке. (О чем мы тогда говорили? В моей памяти осталось лишь воспоминание о лице Жеральдо и его голосе, расслабленном течении его мысли, доброжелательности, которой светились его глаза, мудрости, сквозившей в каждой из его шуток, его улыбке, предупреждающей их появление; большинство же тем наших разговоров как-то затерялось во времени. Жеральдо оставил мне в наследство лишь музыку своего настроения.)
Нельзя не упомянуть, что в тот день, в Марапонге, наш разговор прервал какой-то пьянчужка, появившись под деревьями. Весь в лохмотьях, изможденный, в состоянии крайнего возбуждения, с глазами, выпученными от качасы, он стремительно двигался к нам, петляя между кокосовыми пальмами. При этом он орал в испуге, утверждая, что его преследует привидение. Ему абсолютно необходимы были двадцать крузейро — поставить свечку святой Рите, чтобы она заставила этого духа «подняться» обратно. И если мы добрые христиане, мы…
Жеральдо раскошелился, не заставив себя упрашивать.
Удивленный, Качаса сразу прекратил горланить и принялся торговаться. С пятьюдесятью крузейро можно было бы поставить толстую свечу, и возвращение духа восвояси прошло бы быстрее.
Жеральдо отказался:
— Знаю я твоего духа, это был сосед, хороший парень, грешил мало, так что его душа не должна быть слишком тяжелой, двадцати крузейро святой Рите будет достаточно, чтобы отправить его обратно наверх.
Жеральдо отказался:
— Знаю я твоего духа, это был сосед, хороший парень, грешил мало, так что его душа не должна быть слишком тяжелой, двадцати крузейро святой Рите будет достаточно, чтобы отправить его обратно наверх.
Качаса на мгновение заколебался:
— Если ты его знаешь, отчего же сам не поставил свечу?
— Потому что я скуп. Если ты их сожжешь, эти двадцать крузейро, ты истратишь свои деньги.
Вот так. А потом — маленький гребешок для усов.
12.
Однажды утром, когда я писал своему другу (может быть, я как раз рассказывал ему историю с пьянчужкой), на веранде в Марапонге появилась молодая женщина. Я встал из-за стола, чтобы встретить ее. Она попросила разрешения переждать здесь, пока кончится дождь.
А дело все в том, что никакого дождя не было.
Небо было безоблачным.
Это была молодая женщина лет тридцати, с серыми глазами, в строгом платье, с убранными назад волосами и в туфлях без каблуков. Я никогда ее раньше не видел. Она явно пришла не из фавелы и не из близлежащих домов. Соледад предложила ей чашку чаю. Она же предпочла кокосовую воду. Когда мы вернулись с расколотым кокосом, то обнаружили ее в гамаке, созерцающей небо.
Я вновь сел за письмо к другу, очарованный этим странным вторжением. Время от времени я бросал взгляд на нашу посетительницу сквозь решетчатые ставни, загораживавшие мой стол. И хотя Соледад заподозрила у нее cabeca fraca (легкую причуду), девушка пила воду с безмятежным спокойствием. В ее поведении нельзя было заметить ничего, кроме мудрого терпения женщины, дожидающейся, когда кончится ливень, чтобы вновь отправиться в путь.
Когда я рассказал об этом Жеральдо Маркану, он ответил с самым что ни на есть серьезным видом:
— Должно быть, дождь шел где-то в другом месте.
13.
Жеральдо восседает на почетном месте в моем раю. Рядом с моим отцом, с Динко, с Сула, Мунье, Жаном и Жерменой, с Эме, Малышом Луи и Патриком, моим домашним кроликом, с моей бедной всегда улыбающейся Сесиль, которая так смеялась над несносно фальшивившим Тардье, вместе со своей кузиной, такой хорошенькой, такой непосредственной и соблазнительно неуклюжей Монет, с Матильдой — сейчас, Тильду, столь любвеобильной, и Тьери, нашим строителем, ушедшими один за другим, в то самое время, когда я, ни о чем не подозревая, преспокойно писал себе одну из этих вот страниц, с шефом Тома из моего детства, с моим стариком Пилу, который мечтал об Амазонии, с Анни — вчера Анни де Сильвер, весьма привлекательной в возрасте пожилой дамы, и со всеми остальными, которые, вероятно, весьма удивились бы, узнав в своей гипотетической вечности, что воспоминание о них каждый день служит мне сносным оправданием для моего существования. Это мой Олимп, моя академия, мое племя, это я — во всяком случае, одно из моих «я», которые хоть чего-то стоят.
14.
Все это было много лет назад: один момент жизни. Самолет приземлился, Жеральдо умер; Алиса, Тьяго, Жану, Ролан, Жиль, Луна, Летиция, Антуан, Элиза, Орели, Реми, Виктор и многие другие появились на свет; Соледад, Эммануэль, Лоик, Жером, Винсен, Мелани, Кристоф, Альбан и Софи сегодня уже взрослые; в этих бескрайних пространствах времени Бразилия успела приобрести видимость демократии, крузейро сменился реалом, реал стал приравниваться к доллару, побережье продолжает притягивать голодных жителей изнутри страны, Форталеза превратилась в известный курорт, в Терезине в конце концов выросло несколько многоэтажных каменных зданий, империи рухнули, Европу мотало справа налево, то объединяя, то раскалывая, Африка по-прежнему гибнет от всех мыслимых и немыслимых бедствий, в то время как всеобщая коммерциализация претендует на искоренение всех «заций» и «измов», тысячи две учеников прошли через мои руки, одни пары и дружеские связи распались, другие завязались, мы с Минной встретились, а с Ирен расстались, и в старом добром доме в Веркоре, недавно обновленном стараниями Кристофа, я пишу свои книги, и не вспоминая о Бразилии.