Он знал, что делать, когда надо ими воспользоваться, как укротить ненависть болельщиков, бросившись перед ними на колени и умоляя их издать еще хотя бы один вопль одобрения; повесить голову и опечалиться, когда ты сделаешь что-то такое, что разобьет их общее злобное сердце.
— Как тебе эти цыпочки? — спросил Верзила Стэнли, указывая Дэйву на двух девушек, внезапно возникших над барной стойкой; они пританцовывали, крутя попками и раскачивая бедрами в такт песне «Сероглазая девушка», которую фальшиво напевала их третья спутница. Та, что справа, была пухленькой, с сияющими серыми глазками, обращающимися к каждому с просьбой «Трахни меня». Дэйву показалось, что сейчас она находится на пике своего незадачливого начального этапа; этой девушки хватит не больше, чем на шесть месяцев беспорядочных и безудержных занятий любовью. Года два назад, наверное, она не знала ничего другого, кроме тяжелой работы на земле, — достаточно взглянуть на ее подбородок, чтобы убедиться в этом; она полная, с дряблым телом, да еще и в домашнем платье — ну как убедить себя в том, что она еще хоть какое-то время сможет пробуждать в ком-нибудь страсть.
А вот другая…
Дэйв знал ее, знал с того времени, когда она была еще совсем ребенком — Кейти Маркус, дочь Джимми и несчастной покойной Мариты; сейчас ее мачехой была Аннабет, двоюродная сестра его жены. Сейчас это была совсем взрослая девушка с прекрасным вызывающе упругим и соблазнительным телом. Наблюдая за тем, как она танцует, разводя руками, покачиваясь и смеясь; наблюдая за ее лицом, мелькающим из-под копны распущенных светлых волос, когда она движением головы отбрасывала их назад, за спину, демонстрируя при этом молочно-белую изящно выгнутую шею, Дэйв почувствовал, как черная тоска, щемящая сердце, разгорается в нем, словно пламя, в которое плеснули горючим; а откуда бралась эта тоска, ему было известно. Она исходила от этой девушки. Она передавалась от ее тела к его телу; от внезапной понимающей улыбки, в которой расплылось ее вспотевшее лицо, когда их глаза встретились и она поманила его своим маленьким пальчиком, и этим жестом, казалось, пронзила его грудную клетку в том самом месте, где билось его сердце.
Он посмотрел на парней, сидевших в баре, на их дремотные лица, которые они повернули в сторону танцующих девушек и смотрели на них так, как на действо, режиссером которого был сам Господь. В их лицах Дэйв видел примерно то же самое, что и в лицах болельщиков «Ангелов»: острую тоску в сочетании с неизбежностью того, что им придется отправляться домой в расстроенных чувствах. И им останется только одно: закрыться в ванной в три часа ночи и мусолить в ладонях свои члены, пока жены и дети храпят наверху в спальнях.
Дэйв наблюдал за Кейти, скользившей в танце, и вспоминал, как выглядела Мора Кивени обнаженной, с капельками пота, падающими с бровей, с глазами, сузившимися от опьянения и страсти.
Страсти к нему. К Дэйву Бойлу. Звезде бейсбола. Дэйву, который был гордостью «Квартир» три мимолетных года. Никто уже не обращался с ним как тогда, с тем десятилетним ребенком, которого похитили. Нет, тогда он был местным героем. В его постели Мора. Судьба благоволит к нему.
Дэйв Бойл… Тогда он не понимал, что будущее может быть таким скоротечным. Как быстро оно проходит, не оставляя тебе ничего, кроме безрадостного настоящего, в котором уже нечему удивляться и не на что надеяться; в котором нет ничего, кроме дней, цепляющихся друг за друга, а они настолько бедны событиями, что вот год уже кончился, а на настенном перекидном календаре в кухне все еще март.
Вы говорите себе: я больше ни о чем не буду мечтать, потому что я не собираюсь причинять себе боль. Но когда ваша команда выиграла матч в серии «плей-офф», или вы сходили в кино, или увидели на рекламной тумбе окутанные оранжевой дымкой пейзажи Антильских островов, или девушка, в которой вы видите знакомые черты той, с которой были неразлучны в средней школе — той, что вы любили и потеряли, — танцует перед вами, обжигая вас взглядом своих лучистых глаз, — тут вы говорите: да пропади все пропадом!.
Но когда ваша команда выиграла матч в серии «плей-офф», или вы сходили в кино, или увидели на рекламной тумбе окутанные оранжевой дымкой пейзажи Антильских островов, или девушка, в которой вы видите знакомые черты той, с которой были неразлучны в средней школе — той, что вы любили и потеряли, — танцует перед вами, обжигая вас взглядом своих лучистых глаз, — тут вы говорите: да пропади все пропадом!.. давайте еще хоть разок помечтаем.
Однажды, когда Розмари Сэвадж Самарко лежала на смертном одре (в пятый раз, а всего ей довелось возлежать на нем десять раз), она сказала своей дочери Селесте Бойл:
— Клянусь перед Богом в том, что единственное удовольствие в жизни я получила, когда ухватила твоего отца за яйца, как хватаются за мокрую простынь в сухой день.
Селеста посмотрела на нее с еле заметной усмешкой и попыталась отвернуть голову в сторону, но мать своей деформированной артритом рукой вцепилась ей в запястье и сжала его скрюченными пальцами железной хваткой.
— Послушай меня, Селеста. Я умираю, поэтому говорю серьезно. Ты кое-чего добилась — можно считать, что тебе везет — в этой жизни, хотя это не бог весть что. Даже для начала. Завтра меня уже не будет в живых, и я хочу, чтобы моя дочь поняла: есть только одна вещь. Ты меня слышишь? Только одна вещь в целом мире, которая доставляет удовольствие. Я не упускала ни одного шанса, чтобы врезать по яйцам твоему папаше, этому каналье. — Ее глаза блестели, в уголках губ появилась пена. — Не веришь? Ему это нравилось.
Селеста, обтерев лоб матери полотенцем, посмотрела на нее с улыбкой и сказала:
— Мама, — она старалась говорить мягким воркующим голосом, стирая пену и капли слюны с ее губ, поглаживая ее ладонь и при этом не переставая думать о том, что ей необходимо бежать отсюда. Из этого дома, от этого соседства, из этого безумного места, где мозги людей попросту разлагаются оттого, что они страшно бедны, никчемны и беспомощны.
Ее мать раздумала умирать и осталась на этом свете. На тот свет ее не могло отправить ничто — ни колит, ни осложнения диабета, ни почечная недостаточность, ни два инфаркта миокарда, ни злокачественные образования в одной из молочных желез и толстой кишке. Однажды ее поджелудочная железа перестала работать, просто перестала работать и все, а через неделю вдруг снова заработала, заработала во всю силу, и врачи снова обратились к Селесте за разрешением исследовать тело ее матери после смерти.
При первых обращениях по этому поводу Селеста спрашивала:
— А какую часть?
— Все тело, — отвечали врачи.
У Розмари Сэвадж Самарко был брат, живший в «Квартирах», которого она ненавидела; две сестры, жившие во Флориде, которые не желали и слышать о ней; а своего супруга она колотила по яйцам настолько рьяно и успешно, что он, дабы избежать этого, в весьма молодом возрасте сошел в могилу. Она восемь раз была замужем, однако Селеста была ее единственным ребенком. Будучи совсем маленькой, Селеста обычно представляла всех этих появлявшихся при очередном замужестве почти-братьев и почти-сестер кружащимися вокруг нее в ритме лимбо и думала: «Может, уже хватит?»
Став подростком, Селеста верила в то, что появится кто-то, чтобы увести ее прочь отсюда. Она не была уродиной. Характер у нее был покладистый, в меру темпераментный; она знала, когда и как надо смеяться. Она, принимая в расчет все обстоятельства, понимала, что это должно случиться. Проблема была в том, что она, встретив нескольких кандидатов, не сочла их способными вскружить ей голову в одночасье. В основном это были местные панки из Бакингема, по большей части из Округа или из «Квартир», некоторые из района Римского пруда, а один парень жил в центре города; с ним она познакомилась, когда училась в школе парикмахеров и визажистов.