Позже дядя говорил, негодяю просто повезло, что рядом оказалась швабра, а не топор или тяжелая кочерга. В итоге тот отделался синяками. Позже Холопайнен утверждал, что вообще ничего не помнит, но иногда так смотрел на меня, что я точно знала: все он помнит.
Разумеется, нам следовало сделать заявление в полицию. Но дядя Яри опасался, что меня могут у него отнять, а я была в таком ужасе, что еще долго вообще не могла говорить на эту тему. Дядя затопил сауну, я вымылась, а потом сожгла в печке все бывшие на мне вещи, кроме маминых туфель. А через несколько дней отчего‑то загорелся трактор Холопайнена. Виновный так и не был найден, и лишь я знала, что в ту ночь дядя пришел домой поздно и от его одежды пахло бензином.
После этого я несколько лет и слышать не могла голос Мадонны. Лишь в Нью‑Йорке заставила себя купить билет на ее концерт и танцевала с друзьями под песню «Like a Virgin». И еще долго я придумывала различные способы мести своему обидчику. Я так накачала мышцы, что легко могла швырнуть негодяя об землю и переломать ему все кости. Или, например, можно было под пистолетом заставить его кланяться, пока он не наделает от ужаса в штаны.
Но главное, я перестала его бояться. Даже попросила Матти передать ему привет, хотя на самом деле мне было все равно, пусть бы он хоть спился и сдох в канаве. И почему жизнь так несправедлива: мерзкий Холопайнен продолжает ходить по земле, мой дядя Яри – нет.
Хаккарайнены обращались со мной как со старым добрым другом семьи, и благодаря их заботе мне показалось, что прошлое вернулось. Отношений со школьными товарищами я почти не поддерживала: они знали многое из того, что я хотела скрыть, и это было неприятно. После школы я отправилась на курсы телохранителей, а спустя полгода записалась в армию. Когда закон разрешил призывать женщин, я была в числе первых. Прожив всю жизнь с дядей, я привыкла к спартанским условиям, запаху мужчины, к тому, что вместо столовых ножей в кухонных ящиках лежит холодное оружие. Поэтому в армии мне было легко, хотя мы, первые женщины‑военнослужащие, привлекали всеобщее внимание. Еще во время службы я узнала про Академию частной охраны в Куинсе, и меня захватила идея поступить туда. То, что заведение находилось в Нью‑Йорке, тоже меня устраивало как нельзя более: там я могла затеряться среди чужих людей, никто из которых ничего не знал о моем прошлом. На пути к мечте было только одно препятствие: финансы. Обучение стоило двадцать тысяч марок в год старыми деньгами, плюс дорога, еда и проживание, а у меня таких денег отродясь не водилось.
После армии я устроилась работать сразу в три места, что тоже было не самым лучшим решением: большая часть заработанного уходила на налоги. Я нанялась в охранную фирму, вечерами разносила газеты и рекламные листки, а еще подрабатывала уборщицей на стройке. Поделиться своими планами с дядей я решилась не скоро. Возможно, в глубине души он меня понимал, но вслух все время повторял, что я совершенно напрасно уехала так далеко от дома и живу среди чужих людей. Но что мне светило в родных краях? Возможно, он мечтал, чтобы я вышла замуж за парня из ближайшей деревни и заделалась обычной фермерской женой, хотя прекрасно понимал, что сама я стремлюсь вовсе не к такому будущему.
Мне редко удавалось выбраться домой, и вот однажды дядя Яри позвонил и решительно сообщил, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Но дяде не понравилось в столице. Он тщательно подготовился к визиту: на нем были новые джинсы, за которыми он ездил аж в Куопио, он постригся в приходской парикмахерской и тщательно вымылся дегтярным мылом, которое, на мой взгляд, пахло гораздо лучше, чем дорогой современный парфюм.
Заметив мой измотанный вид, дядя очень расстроился. На этот вечер я поменялось сменой с другим охранником, но на следующее утро мне все равно надо было рано вставать и разносить печатную продукцию. Дядя изумился, узнав обо всех моих работах.
– Неужели в столице так дорого жить, что человек без семьи и детей вынужден горбатиться в трех местах сразу?
Пришло время рассказать дяде о моих планах.
Дядя изумился, узнав обо всех моих работах.
– Неужели в столице так дорого жить, что человек без семьи и детей вынужден горбатиться в трех местах сразу?
Пришло время рассказать дяде о моих планах. Я знала, что он придет в ужас, услышав, что я собираюсь уехать от него так далеко. Он долго молчал, потом встал и принялся шагать по комнате, как загнанная в клетку рысь.
– На твое имя в банке лежит вклад, – произнес он наконец. – Пятьдесят тысяч марок. Его сделала бабушка, мать твоего отца. Она назначила меня распорядителем вклада и велела оберегать от нечистых на руку ухажеров, чтобы с тобой не случилось того же, что с твоей матерью…
Дядя замолчал. Он и так затронул тему, которую в нашей семье было не принято обсуждать.
А у меня даже голова закружилась от его слов. Пятьдесят тысяч марок, и они мои! На такую сумму можно не только поехать учиться, но и позволить себе многое другое, например купить машину или совершить кругосветное путешествие. Дядя Яри рассказал, что бабушка положила деньги в банк на том условии, что без его разрешения я могу их снять не ранее, чем мне исполнится двадцать четыре года. В итоге дядя смирился с моими планами, и я отправилась в Нью‑Йорк. У меня была одна задача: окончить Академию с наилучшими оценками. Она была похожа на армию: та же строгая дисциплина, тяжелые физические нагрузки и казарменная жизнь в обществе парней, приехавших с разных концов света. Учеба выковала из меня жесткого и крепкого человека, но внутри я осталась все той же простой сельской девчонкой.
В субботу я собрала вещи и отправилась в путь. Наступило время платить по счетам. И всю дорогу к Йоенсуу меня грызло чувство вины и осознание того, что, оставив Аниту, я совершила самую страшную ошибку в жизни. От этого груза мне не избавиться до конца дней. В поезде я заняла место позади двух веселых подружек и под прикрытием их болтовни и смеха позвонила Лайтио: скоро буду в Хельсинки. Судя по голосу, он опешил от смеха на заднем плане, и я весело извинилась, сказав, что это моя подружка и смех совсем по другому поводу. Затем я принялась нести всякую ерунду, периодически отодвигая трубку от лица, чтобы он услышал стук колес.
– Вы в поезде? – наконец сообразил полицейский. – Во сколько будете в Пасиле? Я бы хотел встретить вас на станции.
Я ответила, что около восьми, умолчав о том, что поезд останавливается и в Тиккуриле, где станция находится прямо напротив центрального полицейского управления. Ничего, пусть прогуляется. В следующий раз изучит расписание электричек более тщательно.
– Буду ждать наверху возле эскалатора. Я в гражданской одежде. Не беспокойтесь, я вас узнаю, видел фотографию в базе данных.
Последняя фраза прозвучала угрожающе. К счастью, у меня хватило времени подготовиться к встрече и все тщательно продумать. К тому же я была совершенно уверена, что не сделала ничего плохого и бояться нечего. Теперь следовало внушить эту уверенность констеблю. Под стук колес я даже немного успокоилась и погрузилась в полудрему, продолжая перебирать в памяти события последнего дня Аниты. Но с кем же она встречалась на «Фрунзенской»?
Трудно будет объяснить причину моей ссоры с Анитой человеку, который и понятия не имел о Фриде. Ведь рысь была для меня не просто домашним животным. Она была для меня как сестра. Фрида выросла почти ручной, но мы ведь не знали, что на самом деле творится у нее в голове. Иногда она видела врага даже во мне или дяде, стоило только дать ей повод. Но она ни разу ни на кого не кинулась, нам всегда хватало ее угрожающего рычания, чтобы понять, если что‑то не так.
Я глубже погрузилась в сон, и мне приснилось, что я стала рысью. На коже выросла шелковистая шерсть, на голове появились уши с кисточками, и я, помахивая хвостом, шла по заснеженной тропинке в лес. Иногда, чтобы удержать равновесие, мне приходилось впиваться когтями в лед.