Стараясь говорить спокойно, сейчас я сказала твердо и напрямик:
– Я знаю, именно так сделала Адриенна. Но я предпочла бы найти себе работу на основании своих собственных достоинств.
Он смотрел на меня – и как будто видел перед собой кого-то другого. Видел ее. Он покачал головой, словно стараясь стереть этот образ из своего воображения.
– Ты права. Извини. Это должен быть только твой выбор. – Он помолчал, обдумывая свои слова. – Я, вероятно, один из тех, кто цепляется за привычное и удобное для себя. Мне следовало бы лучше соображать.
Я придвинулась к нему, запустив руку в его густые темные волосы, и коснулась губами его губ.
– Работа будет хорошее отвлечение – для нас обоих. И это сделает нашу близость еще слаще.
Он крепко обнимал меня, но я не могла избавиться от ощущения, что он разочарован, что хотел бы пережить часть своего прошлого. Прошлого, в котором была Адриенна.
– Чем это пахнет?
Я принюхалась. Мои ноздри уловили отчетливый запах подгоревшего сыра. Сыра в большом количестве. Мне было не до самоиронии, а то бы я посмеялась вволю над идеей приготовить блюдо по «собственному» рецепту. Кажется, «собственная» интерпретация удалась на славу…
– О нет! – в смешанных чувствах заорала я не своим голосом. Но было поздно. Бросившись в кухню, я открыла духовку – мне в лицо пыхнуло облако дыма. Мэтью вошел следом за мной и нажал кнопку «выключить» на панели духовки.
Схватив прихватки, я вытащила на свет божий позор на свою голову – горелую и кривую на один бок лазанью и шваркнула ее на плиту. Мой первый обед для моего мужа был обуглившейся вонючей лепешкой.
– Я забыла включить таймер… – прошептала я. Слезы жгли мне глаза.
– Что ж, бывает, – улыбнулся Мэтью, забирая у меня прихватки. – К счастью, у нас в деревне есть чудесные маленькие ресторанчики, где мы сможем вкусно поесть и выпить по бокалу вина – или по два.
Убедившись, что духовка выключена, он вывел меня из кухни, из которой еще не улетучилось присутствие Адриенны. Запах моей неудачи преследовал нас как призрак.
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Октябрь 1805
Болота закутались в осенние одеяла из золота и янтаря, вытряхнув из них насекомых и птиц – так богатые старухи перетряхивают меха, готовясь к зиме. Остров был теперь совсем другой, не такой, как весной и летом, – а лишенный запахов и звуков до возвращения мартовских дождей, под которыми он расцветет снова. Этим он отличался от океана, который менял цвет, в сущности, не меняясь, с его неумолимыми отливами и приливами – напоминаниями о жестоком равнодушии к жизни и смерти.
Дул ветер. Мы с Джеффри стояли, прижавшись друг к другу, его рука обнимала меня, и это был единственный источник тепла для моего тела, промерзшего до глубин. Наш ребенок ушел от нас так внезапно, что оба мы, как потерянные, бродили по дому, спотыкаясь и без надобности открывая двери в пустые комнаты.
Народу на кладбище Крайст-Черч было мало. Из-за отсутствия церковного здания священник служил под открытым небом. Мох падал с дубов на группку присутствующих. Слов было сказано мало, как и подобало короткой жизни младенца Джейми. Надгробия, разбросанные тут и там по новому кладбищу, были немыми свидетелями нашей скорби, когда маленький ящичек опустили в землю.
Я крепко держала Джеффри за руку, но не плакала. Многие матери плачут и плачут… Но я обретала утешение и покой, держа руку мужа в своей, и позволяла горю прийти ко мне, но не просила его задержаться.
Подошли мой отец и сестра Джорджина. Джорджина была как беленькая фарфоровая куколка, несмотря на ее черную накидку и платье. Она поцеловала меня в обе щеки холодными твердыми губами, потом подошла с тем же к Джеффри.
Подошли мой отец и сестра Джорджина. Джорджина была как беленькая фарфоровая куколка, несмотря на ее черную накидку и платье. Она поцеловала меня в обе щеки холодными твердыми губами, потом подошла с тем же к Джеффри. Я отвернулась, вспоминая, как до моего возвращения из Саванны, где я ухаживала за больной бабушкой, Джорджина была с ним нежна и даже намекала на предстоящую помолвку.
Но этому не суждено было случиться. Незадолго до моего возвращения он перестал у нее бывать. Я не знала, почему, объясняя это непостоянством ее натуры и ее постоянным недовольством тем, что она имела, и желанием иметь то, что она иметь не могла.
Прошло несколько месяцев, когда я увидела Джеффри в гостях у соседей. Наши глаза встретились, словно нас объединили общие мысли. Он сразу же подошел ко мне – через всю комнату – и не отходил от меня целый вечер. Он стал провожать меня домой после церковной службы, и недолгое время спустя мы поженились. Я не чувствовала себя виноватой перед Джорджиной. Она была красива, и у нее было много поклонников. Но Джеффри был мой. Я даже начала верить, что наша встреча была в такой же степени частью мирового порядка, как смена времен года.
– Я приготовила на ужин рагу и горячий хлеб, – сказала Джорджина. – Решила, что ты вряд ли захочешь сразу вернуться домой.
Пожалуй, она права. Тишина в доме могла сломать мое хрупкое равновесие. Я благодарно ей улыбнулась.
– Да, спасибо. Ты очень добра.
– Ты моя сестра и Джеффри мой зять. Это самое меньшее, что я могла сделать.
Она схватила меня за руку – рука была без перчатки, я потеряла их, принимая роды, а Джеффри не располагал сейчас деньгами, чтобы купить мне новые – после прошлогоднего урагана и потери урожая. Перчатки были лайковые.
Джорджина пристально смотрела на безобразный красный шрам у меня на руке.
– Что у тебя с рукой?
Я высвободила кисть.
– Порезала, во время родов. У Тетли. В прошлом году, в феврале. Рана воспалилась, и я могла потерять руку. И слава богу, что это всего лишь шрам.
Джеффри подошел ко мне и снова, взяв мою руку в свою, поднес шрам к губам.
– Ты уверена, что не хочешь вернуться домой?
Его темно-синие глаза смотрели в мои глаза, и мне захотелось заплакать. Ребенок, которого мы только что похоронили, был не только мой, но и его, и у них были одинаковые глаза. Я прижалась головой к груди Джеффри, слыша биение его сердца.
– Да, только ты будь со мной.
Джорджина остановилась, отвернувшись, позволяя Джеффри увести меня с кладбища. Заржала лошадь, и я увидела, как из-за нашего фургона вышел мужчина. Я почувствовала, что Джеффри напрягся, когда мы оба узнали молодого вдовца Натэниела Смита. У него была большая хлопковая ферма на Джоунз-Крик, поэтому у нас, казалось бы, должно было быть много общего. Но Джеффри его терпеть не мог, и мы избегали его общества. Его жена умерла восемь лет назад, и на службы в домах плантаторов он не ходил. Без участия женщины, жены, в общественной жизни было неудивительно, что наши пути не пересекались даже на таком маленьком острове.
Натэниел снял шляпу и поклонился мне, потом Джеффри.
– Мистрис Фразье. Мистер Фразье. Я сочувствую вашей утрате, – проговорил он.
Ни один из нас ему не ответил, но он продолжал:
– Я не знал о вашей трагедии. А то бы не зашел к вам сегодня. Но мне сказали у вас дома, что вы здесь и, возможно, будете готовы увидеться со мной, после того как я изложу вам свое дело…
– Какое такое дело? – резко спросил Джеффри.
Подошла Джорджина и, узнав Натэниела, замерла на месте, краска сошла с ее лица.
Поведя рукой у себя за спиной, Натэниел вытолкнул вперед худую, бледную, малорослую девчушку, не старше лет десяти-одиннадцати, с грязной желтой повязкой на голове.