Въехали. Сережа вылез, закрыл и юркнул в машину. Метров через сто среди сосен показался большой двухэтажный дом. Машина подъехала нему и остановилась. Стали вылезать.
– Ой, – Штаубе, морщась, захромал к дому, – Виктор Валентинович, надо бы дорожку расчистить…
Ребров взял из багажника две сумки:
– Завтра, все завтра.
Сережа слепил снежок, бросил в спину Ольги. Не оборачиваясь, Ольга погрозила ему кулаком. Вошли в дом. Штаубе зажег свет. Разделись, в просторной прихожей повесили одежду на огромные лосиные рога. Ребров протянул Ольге коричневую сумку:
– Это сразу на кухню. И готовить.
– Да, Ольга Владимировна, готовить, готовить, умоляю, готовить, – Штаубе осторожно снимал калоши. – Я обедал в двенадцать, в страшной забегаловке. Ужасно голоден.
– А я вообще не обедал, – Сережа ловко кинул шапку на рога. – Виктор Валентиныч, а можно Воронцова посмотреть?
– Подожди, все пойдем.
– Ну, можно я!
– Нет, нет. Ты мне сейчас нужен. Идем в кабинет, – с черной сумкой в руке Ребров стал подниматься по широкой, устланной ковром лестнице на второй этаж.
– Ну… – хлопая крокодилом себя по ноге, мальчик нехотя последовал за ним.
Ольга на кухне загремела посудой. Штаубе скрылся в уборной.
Ребров вошел в кабинет, зажег настольную лампу, вынул из сумки шкатулку, положил на стол. Достал пробирку с губами, посмотрел на свет:
– Так.
Сережа рассматривал корешки многочисленных книг:
– Виктор Валентиныч, а что такое термодинамика?
– Термодинамика? – Ребров поставил пробирку в кассету, рядом с другими пробирками. – Честно говоря, точно не знаю… подойди, пожалуйста, сюда.
Ребров открыл шкатулку, Сережа подошел. В шкатулке лежали документы, деньги, пачка писем, ювелирные изделия в коробочках, театральный бинокль, отделанный перламутром.
– Анищенко Николай Николаевич, – Ребров раскрыл паспорт, – Повтори про усы еще раз.
– Усы были, когда переехали с Моховой, потом два раза была борода, а усов не было. И последний раз, последний, то есть, год были только усы.
– Так, – Ребров раскрыл тетрадь, сделал в ней пометки, потом взял ножницы и стал вырезать фотографии из паспорта. – И еще раз о шахматах.
– Ну, – Сережа положил крокодила на край стола и загнул ему хвост, – каждое воскресенье, в Парке Культуры, в шахматном павильоне. Там были Сергей Иваныч, потом Костя, потом такой Толик.
– С суставом?
– Ага.
Ребров убрал фотографии в конверт.
– А можно я бинокль возьму? – спросил Сережа.
Ребров покачал головой:
– Это невозможно… На сегодня хватит. Завтра поговорим о толстяке и о ребрах. Иди посмотри мультфильмы.
Мальчик поднял крокодила над головой и вышел.
На ужин Ольга приготовила телятину с тушеной айвой и жареным картофелем. Выпили бутылку шампанского. Ребров ел и пил молча. Штаубе рассказывал о почтовых голубях и о своем плаванье по Волге на теплоходе «Максим Горький», После мороженого с орехами и чая Ребров закурил, устало провел рукой по лбу:
– Что ж… спасибо, Ольга Владимировна. Пойдемте к Воронцову?
– Да, да! – встрепенулся Штаубе, вытирая губы салфеткой.
– Пойдемте, а то поздно, и вообще… не хорошо.
– Генрих Иванович, – Ольга показала на плавающую в стакане с водой головку.
– Да, да, – Штаубе вынул головку и осторожно вложил себе в рот. Все устали из-за стола.
Все устали из-за стола.
– Идите, я приду, – Ольга закурила, направляясь на кухню. Ребров, Штаубе и Сережа прошли в темную комнату, расположенную рядом с кухней. Все четыре стены в комнате были заняты полками, тесно заставленными консервами, спиртным и другой провизией. Посередине пола была крышка погреба, запертая на задвижку. Ребров оттянул задвижку, открыл крышку. Из темного люка хлынул запах человеческого кала. Люк был затянут металлической решеткой. Ребров взял с полки электрический фонарь, посветил в люк:
– Андрей Борисович, добрый вечер.
На дне глубокого бетонного мешка заворочался человек. Он был без ног и без правой руки и лежал в собственных испражнениях, густо покрывших пол бункера. На нем был ватник и какое-то тряпье, все перепачканное калом. В углу стояли динамомашина с ручкой, и присоединенный к ней электрообогреватель.
– А я… – хриплым голосом произнес Воронцов, глядя вверх. Бородатое лицо его было худым и коричневым от кала.
– Как дела? – Ребров осветил Воронцова. – Машина работает? Не мерзнете?
– Ну… все это… работает и работает исправно, – проговорил Воронцов, помолчал и заговорил быстро и неразборчиво. – Я, я, Георгий Адамович, я постоянно тру и крутить готов, ну, там, когда есть и необходимое, все будет и уже работает, я знаю все, ну, так сказать, возможности и прошлый раз я усвоил и готов к исправлению, готов к, ну, разным, готов быть в форме и знать то, что вам и мне и что нужно знать, что необходимо знать, я готов.
– Замечательно, – кивнул Ребров. – Культя не кровит?
– А я… я это, – затряс головой Воронцов. – Я же вот… вот… как все необходимо.
Он торопливо вынул из ватника и показал обмотанный тряпьем обрубок руки. Ребров кивнул и переглянулся со Штаубе. Штаубе показал ему большой палец. Зашла Ольга с большой миской вареного картофеля, поверх которого лежали кусок хлеба и кусок сала. Ольга поставила миску на решетки, стряхнула пепел папиросы в бункер:
– Привет, Воронцов.
Воронцов задвигался, прополз к противоположной стене, неотрывно глядя вверх:
– А… Татьяна Исаковна… я… просто…
– Он что, опять без маковых? – спроста Ольга.
Ребров кивнул. Сережа взял картофелину и бросил вниз. Воронцов упал на пол, накрыл картофелину рукой, подтянул к себе и зачмокал.
– Так, – Ребров хлопнул в ладоши. – Начнем, Андрей Борисович, прошлый раз вы нас разочаровали. Разочаровали настолько, что я, признаться, собрался на все махнуть рукой. И я бы это сделал, уверяю вас, если бы не был по внутреннему складу человеком добрым и благодушным. Это во-первых. И во-вторых, если бы Борис Иванович, – он посмотрел на Штаубе, – за вас не заступился.
Штаубе кивнул.
– Так что сегодня, Андрей Борисович, вас последний шанс. Отнеситесь к нему серьезно. Поймите, что ваше будущее в ваших руках.
– В вашей голове, – добавила Ольга.
– Да, да, – кивнул Ребров и спросил громче обычного:
– Итак, Воронцов, вы готовы?
Воронцов выполз на середину пола бункера, сел:
– Я да. Я да.
– Тогда, пожалуйста, №1.
Воронцов откашлялся и заговорил, старательно проговаривая слова:
– Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще неоткрытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, если некогда ликование мое восклицало: берег исчез, теперь пали с меня последние цепи, беспредельность шумит вокруг меня, вдали от меня блестит пространство и время, ну, что ж, вперед, старое сердце.