Да и дыхания не хватало, после «разминки».
– Что это еще за гнусное гавканье? – заорал второй лагерфюрер. – Еще раз сначала! Если и в этот раз не споете как следует, останетесь здесь до
утра!
На этот раз запели ниже. Дело пошло на лад.
– Что – «почему»? – повторил Вернер.
– Почему именно «Германия, Германия превыше всего»?
Вернер прищурился.
– Может… они уже и сами… не верят своим собственным… нацистским песням… – пропел он.
Заключенные пели, уставившись куда то вперед, словно загипнотизированные. Вернер чувствовал, что в нем растет какое то странное напряжение. У
него вдруг появилось ощущение, что напряжение это почувствовал не только он, но и Мюнцер, и лежащий на земле Гольдштейн, и все остальные и даже
СС. Песня внезапно обрела совсем иное, необычное звучание: становясь все громче, она звучала уже почти вызывающе иронически, и слова ее уже не
имели к этому никакого отношения. «Хоть бы Вебер ничего не заметил, – думал Вернер, не спуская глаз с лагерфюрера, – иначе сегодня будет еще
больше мертвецов».
Лицо Гольдштейна почти касалось лица Шеллера. Он видел, что губы его шевелились, но не мог ничего разобрать. Однако, глядя в полузакрытые глаза
друга, он без труда мог представить себе, что тот хотел ему сказать.
– Ерунда! У нас есть в лазарете свой человек, капо. Он это провернет. Ты выкарабкаешься!
Шеллер что то ответил.
– Заткнись! – прокричал Гольдштейн сквозь шум. – Ты выкарабкаешься, понял? – Он видел прямо перед собой серую, пористую кожу. – Они не сделают
тебе «обезболивающий» укол! У нас есть свой человек в лазарете! Он подкупит врача! – пропел, вернее провыл он вместе со всеми последние такты
песни.
– Внимание!
Песня оборвалась. Комендант лагеря вышел на плац. Вебер доложил ему о результатах поверки.
– Я прочел этим бездельникам краткую проповедь и влепил им час сверхурочной работы, – закончил он рапорт.
Нойбауера все это мало интересовало. Он втянул в себя носом воздух, посмотрел в ночное небо.
– Вернутся эти бандиты сегодня ночью или нет, как вы думаете?
Вернер ухмыльнулся:
– По последним радиосводкам мы сбили девяносто процентов…
Нойбауеру шутка не понравилась. «Этому тоже нечего терять, – подумал он. – Маленький Дитц, наемник и больше ничего».
– Дайте команду развести людей по баракам, если вы закончили! – проворчал он неожиданно для самого себя.
– Развести людей по баракам!
Блоки один за другим стали покидать аппель плац. Раненых и убитых брали с собой. Мертвых до отправки в крематорий полагалось зарегистрировать и
внести в списки. Вернер, Мюнцер и Гольдштейн подняли с земли Шеллера. Лицо его еще больше заострилось и стало похоже на лицо карлика. Было
видно, что он вряд ли переживет эту ночь. Гольдштейн во время занятий по географии получил удар по носу. Когда они тронулись, у него опять пошла
кровь. Черные струйки ее на подбородке слабо поблескивали в неверном свете.
Они свернули на дорожку, ведущую к их бараку. Ветер со стороны города усиливался, и когда они повернули за угол, он с остервенением набросился
на них. Этот ветер, поднявшийся снизу, из долины, весь пропах дымом горящего города.
Лица заключенных оживились.
– Чувствуете? – спросил Вернер.
– Да. – Мюнцер поднял голову.
Гольдштейн ощутил солоноватый вкус крови на губах. Он сплюнул и попытался уловить запах дыма открытым ртом.
– Запах такой, как будто горит уже где то здесь…
– Да…
Еще через несколько шагов они смогли даже увидеть этот дым.
Он сплюнул и попытался уловить запах дыма открытым ртом.
– Запах такой, как будто горит уже где то здесь…
– Да…
Еще через несколько шагов они смогли даже увидеть этот дым. Он полз из долины сразу по всем дорожкам и тропинкам, ведущим на гору, и вскоре
заполнил белым, легким туманом промежутки между бараками. Вернеру на какое то мгновение показалось странным и почти непостижимым, что колючая
проволока не сумела сдержать его, – как будто лагерь вдруг перестал быть таким непроницаемым и недоступным для внешнего мира, каким был всегда.
Они шли дальше вниз по дорожке. Они шли сквозь дым. Шаги их стали тверже, плечи расправились. Они осторожно и бережно несли Шеллера. Гольдштейн
наклонился к нему.
– Ты тоже понюхай, слышишь? Понюхай этот запах! – твердил от тихо, с отчаянием и мольбой глядя в заострившееся, бескровное лицо.
Но Шеллер давно уже потерял сознание.
Глава пятая
В бараке было темно и смрадно. Света здесь уже давно не было.
– 509 й, – шепотом позвал Бергер. – Ломан хочет тебе что то сказать.
– Умирает?
– Еще нет.
509 й пробрался на ощупь по узким проходам к закутку, где рядом с нарами белел матовый четырехугольник окна.
– Ломан!..
В ответ что то зашуршало.
– Бергер с тобой?
– Нет.
– Позови его.
– Зачем?
– Позови его!
509 й так же на ощупь, спотыкаясь и наступая на спящих в проходе людей, отправился обратно. Вслед ему неслись проклятья. Кто то впился зубами в
его ногу. Он молотил по невидимой голове до тех пор, пока зубы не разжались.
Через несколько минут он вернулся обратно с Бергером.
– Это мы. Что ты хотел?
– Вот! – Ломан вытянул вперед руку.
– Что? – спросил 509 й.
– Подставь ладонь. Осторожно.
509 й нашел в темноте тощий и сухой, словно черепашья кожа, кулак Ломана. Кулак медленно раскрылся. Что то крохотное, но тяжелое упало в ладонь
509 го.
– Держишь?
– Да. Что это? Это – ?..
– Да, – прошептал Ломан. – Мой зуб.
– Что? – придвинулся Бергер. – Кто это сделал?
Ломан захихикал. Почти беззвучно, словно призрак.
– Я.
– Ты? Чем?
– Гвоздем, – с нескрываемой радостью сообщил умирающий. – Обыкновенным маленьким гвоздиком. Два часа работы. Я его нашел. И выковырял зуб. –
Ребячья гордость перемешалась в его словах с глубоким чувством исполненного долга.
– А где гвоздь?
Ломан пошарил рукой в темноте и протянул гвоздь Бергеру.
Тот поднес его к окну, затем тщательно ощупал.
– Грязь и ржавчина. Кровь была?
Ломан опять захихикал:
– Бергер, я не боюсь заражения крови.
– Подожди. – Бергер стал рыться в своей сумке. – Спички у кого нибудь есть?
Спички были на вес золота.
– У меня нет, – ответил 509 й.
– Держи, – произнес кто то со среднего яруса.
Бергер чиркнул спичкой. Вспыхнуло крохотное пламя. Они с 509 м заранее закрыли глаза, чтобы вспышка не ослепила их, и сэкономили таким образом
несколько секунд.
– Открой рот, – сказал Бергер Ломану.
Тот молча уставился на него.
– Не смеши, Бергер, – сказал он, наконец. – Продайте золото.
– Открой рот!
По лицу Ломана скользнула едва уловимая гримаса, которая, по видимому, должна была означать улыбку.
– Оставь меня в покое… Как хорошо, что я еще раз увидел вас при свете.
– Я смажу тебе десну йодом. Сейчас, только принесу бутылку.