Заключенные, списанные в Малый лагерь, могли вернуться через эти ворота только в качестве
трупа. Часовые имели право стрелять, если кто нибудь из скелетов попытается пройти в рабочий лагерь. Почти никто не пытался. Из рабочего лагеря
тоже никто, кроме дежурных, сюда не заходил. Малый лагерь не просто был на положении карантина – для остальных заключенных он как бы перестал
существовать, он был для них чем то вроде кладбища, на котором мертвецы еще какое то время продолжают бесцельно бродить, словно привидения,
шатаясь из стороны в сторону.
509 му была видна часть улицы рабочего лагеря. Она кишела заключенными, которые использовали последние минуты своего свободного времени. Он
смотрел, как они разговаривали друг с другом, собирались в кучки, расхаживали взад и вперед, и хотя это была всего лишь другая часть одного и
того же концентрационного лагеря, ему казалось, что он отделен от них непреодолимой пропастью, что эти люди, там, по ту сторону забора – что то
вроде потерянной родины, на которой еще сохранилась жизнь и причастность каждого к судьбе товарищей. Он слышал позади монотонное шарканье
башмаков. Ему не нужно было оборачиваться: он и так без труда мог представить себе мертвые глаза этих призраков. Они уже почти совсем не
разговаривали – только стонали или вяло переругивались друг с другом; они утратили способность думать. Лагерные шутники прозвали их
мусульманами. За то, что они полностью покорились судьбе. Они двигались, как автоматы, и давно лишились собственной воли; в них все погасло,
кроме нескольких чисто телесных функций. Это были живые трупы. Они умирали, словно мухи на морозе. Малый лагерь был переполнен ими. Их –
надломленных и потерянных – уже ничто не могло спасти, даже свобода.
509 й уже продрог до костей. Стоны и бормотание за спиной постепенно слились, превратились в серый, опасный поток: в нем легко можно было
утонуть. Это был соблазн расслабиться, сдаться, – соблазн, против которого так отчаянно боролись ветераны. 509 й даже непроизвольно пошевелил
рукой, повернул голову, словно желая убедиться, что он еще жив и обладает собственной волей.
В рабочем лагере послышались свистки – сигнал отбоя. Там, за забором, бараки имели свои собственные уборные и потому запирались на ночь. Кучки
людей на дорожках рассыпались, как горох. Один за другим заключенные исчезали в темноте. Через минуту все затихло и опустело. Лишь в Малом
лагере продолжалось печальное шествие теней, забытых теми, кто жил по ту сторону колючей проволоки, списанных, изолированных призраков –
последние крохи трепещущей от страха жизни во владениях неуязвимой смерти.
Лебенталь пришел не через ворота. 509 й увидел его неожиданно, прямо перед собой. Лебенталь наискось пересекал плац. По видимому, он проник в
лагерь где то за уборной. Никто не понимал, как ему удается незаметно ускользать из лагеря и так же незаметно возвращаться обратно. 509 й не
удивился бы, если бы ему сказали, что тот пользуется нарукавной повязкой старшего или даже капо.
– Лео!
Лебенталь остановился.
– Что? Осторожно! Там еще эсэсовцы. Пошли отсюда.
Они направились к баркам.
– Ты что нибудь раздобыл?
– А что я должен был раздобыть?
– Еду, конечно, что же еще!
Лебенталь поднял плечи.
– «Еду, конечно, что же еще»! – повторил он, словно недоумевая, чего он него хотят. – Как ты это себе представляешь? Что я – кухонный капо?
– Нет.
– Ну вот! Чего же ты от меня хочешь?
– Ничего. Я просто спросил, не раздобыл ли ты чего нибудь пожевать.
Лебенталь остановился.
– «Пожевать», – повторил он с горечью. – А ты знаешь, что евреи во всем лагере на два дня лишаются хлебного пайка? Приказ Вебера!
509 й с ужасом уставился на него.
– Правда?..
– Нет. Я это придумал. Я всегда что нибудь придумываю. Это так забавно.
– Вот это новости! То то будет мертвецов!
– Да. Горы. А ты спрашиваешь, раздобыл ли я что нибудь поесть…
– Успокойся, Лео. Садись сюда. Черт возьми! Именно сейчас! Сейчас, когда нам так необходим каждый грамм жратвы!
– Вот как? Может, я еще и виноват, а? – Лебенталь затрясся. Он всегда трясся, когда волновался, а разволновать его было нетрудно: он был очень
обидчив. Волнение означало у него не больше, чем машинальное постукивание пальцами по крышке стола. Причиной тому было постоянное чувство
голода. Голод усиливал и, наоборот, гасил все эмоции. Истерия и апатия были в лагере как две родные сестры.
– Я делал все, что мог! – тихо причитал Лебенталь высоким, срывающимся голосом. – Я доставал, добывал, рисковал шкурой, – и тут приходишь ты и
заявляешь: нам так необходим…
Голос его вдруг захлебнулся в каком то булькающем, хлюпающем болоте. Словно один из лагерных громкоговорителей, в котором неожиданно пропал
контакт. Лебенталь елозил руками по земле. Лицо его перестало быть похожим на череп оскорбленного до глубины костей скелета; это были просто
лоб, нос, огромные лягушачьи глаза и мешок дряблой кожи с зияющей посредине дырой. Наконец, он отыскал на земле свою искусственную челюсть,
обтер ее полой куртки и сунул в рот. Отпаявшийся проводок громкоговорителя вновь был подсоединен, и голос опять появился. Высокий и плаксивый.
509 й молча посмотрел на него, потом показал на город и горящую церковь:
– Ты спрашиваешь, что случилось, Лео? А вот что!
– Что?
– Там внизу. Видишь? Как сказано в Библии?
– При чем тут Библия?
– Что то подобное ведь было при Моисее? Огненный столб, который вывел народ из рабства?
Лебенталь захлопал ресницами.
– Столб облачный днем и столб огненный ночью… – произнес он серьезно, позабыв о своих жалобах. – Ты это имеешь в виду?
– Да. И в нем был Бог, так?
– Йегова.
– Правильно, Йегова. А вот это там внизу – знаешь, что это такое? – 509 й помедлил секунду. – Это что то похожее, – сказал он наконец. – Это
надежда, Лео. Наша надежда! Черт побери, почему же никто из вас не хочет этого понять?
Лебенталь не отвечал. Он сидел рядом, весь обмякший, погруженный в себя, и смотрел вниз, на город. 509 й в изнеможении откинулся назад. Наконец
то он произнес это вслух, в первый раз. «Это почти невозможно выговорить, – подумал он. – Это слово бьет наповал, это – жуткое слово. Я избегал
его все эти годы, иначе оно разъело бы меня изнутри. И вот оно опять всплыло, и я еще не решаюсь думать о том, что оно означает, но оно – уже
здесь, и теперь оно или сломает меня, или станет реальностью».
– Лео, – сказал он, – то, что ты видишь там внизу, означает, что и вот это все полетит к черту.
Лебенталь не шевелился.
– Если они проиграют войну, – прошептал он чуть слышно. – Только тогда! Но кто это знает? – он непроизвольно обернулся, испугавшись своих
собственных слов.
В последние годы лагерь был неплохо информирован о ходе войны. Но с тех пор, как кончились победы, Нойбауер запретил проносить на территорию
лагеря газеты и передавать радиосводки об отступлении германских войск.