У 509 го было еще десять минут времени, но он решил
ползти обратно к бараку. Он боялся снова уснуть. Никогда не знаешь, доведется ли проснуться. Он осторожно ощупал взглядом лагерную улицу, но и
теперь не заметил ничего, что могло бы предвещать опасность. Впрочем, он и не ожидал увидеть ничего такого. Осторожность была скорее привычкой
старого лагерника. Благодаря дизентерии Малый лагерь находился на положении не очень строгого карантина, и эсэсовцы редко заглядывали туда.
Кроме того, контроль во всем лагере за последние годы был заметно ослаблен по сравнению с прежними временами. Война все ощутимее напоминала о
себе, и часть эсэсовцев, которые до этого лишь геройски пытали и убивали беззащитных узников, была наконец отправлена на фронт. Теперь, весной
1945 года, в лагере осталась всего лишь треть прежнего состава охранников. Управление делами, касающимися внутреннего распорядка, давно уже
осуществлялось почти исключительно самими заключенными. Каждый барак имел старосту блока и нескольких старост секций; рабочие команды
подчинялись капо или просто старшему, весь лагерь – лагерным старостам. Все они были заключенными. Их контролировали лагерфюреры, блокфюреры и
командофюреры; это всегда были эсэсовцы. Первое время в лагере содержались только политические заключенные, но с годами к ним присоединилось
бесчисленное множество обыкновенных преступников из переполненных тюрем близлежащих городов. Группы различались по цвету треугольных нашивок,
которые, как и номера, носили все заключенные. У политических они были красными, у уголовников – зелеными. Евреи должны были кроме того носить
еще один, желтый треугольник, который пришивался поверх первого таким образом, что получалась давидова звезда.
509 й снял пальто Лебенталя и куртку Йозефа Бухера, набросил их себе на спину и пополз обратно к бараку. Он чувствовал, что в этот раз устал
сильнее, чем обычно. Ему даже ползти было трудно. Уже через несколько минут земля под ним закружилась. Он замер и полежал немного с закрытыми
глазами, глубоко дыша, чтобы поскорее восстановить силы. И тут взвыли городские сирены.
Вначале всего лишь две. Но через несколько секунд их уже трудно было сосчитать, и ему стало казаться, будто там, внизу, кричит весь город. Он
кричал с крыш и улиц, с башен и фабричных корпусов, он лежал открытый, освещенный солнцем; казалось, будто все в нем по прежнему оставалось
неподвижным, он просто закричал внезапно, словно парализованное животное, которое видит смерть и не может убежать; он кричал сиренами и
пароходными гудками вверх, в небо, где все было тихо.
509 й тотчас же уткнулся лицом в землю. Во время воздушной тревоги запрещалось находиться вне бараков. Он мог бы попытаться встать на ноги и
побежать, но он был слишком слаб, а барак был слишком далеко, и какой нибудь нервный охранник, из новеньких, мог бы успеть открыть по нему
стрельбу. Поэтому, собравшись с силами, он как можно проворнее отполз на несколько метров назад, до неглубокой выемки в земле, втиснулся в нее и
натянул на голову пальто и куртку. Со стороны все выглядело так, будто кто то просто свалился здесь замертво. Такое случалось нередко и не
вызывало подозрений. Кроме того, тревога вряд ли продлится долго. В последние месяцы не проходило и двух трех дней, чтобы в городе не объявляли
воздушной тревоги, и каждый раз она оказывалась ложной. Самолеты летели дальше, на Берлин и Ганновер.
Проголосили и замолкли лагерные сирены. Потом все повторилось снова – второе предупреждение. Сирены монотонно завывали, словно кто то крутил
заигранные пластинки на гигантском граммофоне. Самолеты приближались к городу.
Самолеты приближались к городу. 509 му все это было знакомо и мало тревожило его. Его враг был
ближайший пулеметчик на вышке, который мог заметить, что он жив, а то, что происходило за колючей проволокой, его не касалось.
Дышать было трудно. Спертый воздух под пальто превратился в черную вату, которая все плотнее и плотнее окутывала его. Он лежал в крохотной
ложбинке, словно в могиле, и постепенно ему стало казаться, что это и в самом деле могила и он никогда уже не сможет встать, что на этот раз
действительно пришел конец, что он так и останется лежать здесь и в конце концов умрет, настигнутый проклятой слабостью, против которой так
долго боролся. Он и сейчас попробовал сопротивляться, но это плохо помогало, он только еще острее чувствовал это – какое то непривычно покорное
ожидание, заполнившее его и вышедшее наружу: все вокруг словно превратилось в ожидание – город, воздух и даже сам свет. Это было похоже на
начинающееся затмение солнца, когда краски уже подернулись свинцом и дышат предчувствием бессолнечного, мертвого мира, это было похоже на вакуум
– напряженное ожидание, пройдет ли смерть и в этот раз мимо.
Удар был несильным, но неожиданным. И пришелся он с той стороны, которая казалась наиболее защищенной. 509 й ощутил его как резкий толчок в
живот откуда то снизу, из земли. В тот же миг сквозь вой сирен прорезался тонкий стальной свист, который усиливался с угрожающей быстротой, чем
то напоминающий звук сирен и в то же время совсем непохожий на него. 509 й не понял, что было раньше – удар из под земли или этот свист и
последовавший за ним грохот, но он отлично знал, что и то, и другое произошло здесь во время воздушной тревоги впервые. И когда все это
повторилось, ближе и сильнее, над ним и под ним, он понял, в чем дело: самолеты в первый раз не прошли мимо. Город бомбили.
Земля продолжала трястись. 509 му казалось, будто из под земли по нему лупят мощные резиновые дубинки. Охватившее его оцепенение исчезло без
следа. А вместе с ним и смертельная усталость, словно облако дыма, развеянное внезапно налетевшим ветром. Каждый толчок из под земли отдавался в
мозгу. Он еще полежал некоторое время без движения и вдруг, почти не сознавая, что делает, осторожно продвинул руку вперед и приподнял край
пальто, так, чтобы можно было видеть происходящее там внизу, в городе.
Именно в это мгновение вокзал медленно, как бы нехотя, развернулся вширь и поднялся в воздух. Золотой купол, плавно, почти грациозно спланировав
над верхушками деревьев, скрылся за городским парком. Тяжелые взрывы, казалось, не имели к этому никакого отношения – все происходило слишком
медленно, шум зенитных орудий тонул в грохоте, словно тявканье терьера в гулком лае крупного дога. После очередного толчка одна из башен церкви
Святой Екатерины накренилась, а потом стала очень медленно оседать, не спеша разламываясь на множество частей – все было похоже скорее на
замедленную съемку, чем на реальность.
Между домами, словно грибы, росли мощные столбы дыма. Однако 509 й все еще не воспринимал это как картину разрушения, ему казалось, будто там
внизу, просто разыгрались невидимые великаны. В неповрежденных районах города над крышами по прежнему мирно курился дымок из труб, в реке по
прежнему отражались облака, а разрывы зенитных снарядов опушили небо, сделав его похожим на безобидную подушку, которая трещит по швам, выпуская
наружу белесые хлопья ваты.
Одна бомба упала далеко за городом, в луга, поднимающиеся до самого лагеря. 509 й пока еще не чувствовал страха: все это происходило слишком
далеко от того маленького мирка, в котором он существовал.