– Вы что, не слышали?
Но и теперь никто не произнес ни слова. 509 й заметил у двери Агасфера. Он сидел на полу и гладил «овчарку». «Овчарка» рычала. Ей было страшно.
Свалявшиеся волосы свисали на покрытое шрамами лицо, глаза испуганно сверкали в темноте.
– Гроза, – пробормотал Агасфер. – Это всего лишь гроза! Тихо, Вольф, тихо!
509 й прополз вглубь барака. Он не мог понять, почему все так спокойны.
– Где Бергер? – спросил он.
– В крематории.
Он положил пальто и куртку на пол.
– Вы что, не хотите на воздух? – он посмотрел на Вестхофа и Бухера.
Они ничего не ответили.
– Ты же знаешь, что нельзя, – сказал наконец Агасфер. – Пока не дадут отбой тревоги.
– Отбой уже был.
– Еще нет.
– Был. Самолеты улетели. Они бомбили город.
– Заладил, как попугай – «бомбили, бомбили»! – злобно проворчал кто то из темноты.
Агасфер поднял голову:
– Может, они в наказание за это расстреляют человек двадцать.
– Расстреляют? – захихикал Вестхоф. – С каких это пор здесь расстреливают?
«Овчарка» залаяла. Агасфер крепко держал ее, не отпуская от себя.
– В Голландии после воздушного налета обычно расстреливали десять двадцать политических. Мол, чтобы им в голову не лезли глупые мысли.
– Мы не в Голландии.
– Я знаю. Я просто сказал, что в Голландии расстреливали.
– Расстреляют! – презрительно фыркнул Вестхоф. – Ты что – солдат, чтобы тебя расстреливали? Здесь вешают или просто бьют, пока не околеешь.
– Они могут сделать исключение, для разнообразия.
– Заткните ваши вонючие глотки! – выкрикнул тот же голос из темноты.
509 й опустился на пол рядом с Бухером и закрыл глаза. Ему все еще мерещился дым над горящим городом, а в ушах стоял глухой грохот взрывов.
– Как вы думаете, будет сегодня ужин или нет? – спросил Агасфер.
– Болван! – ответил ему голос из темноты. – Чего тебе надо? Сначала ты хочешь, чтобы тебя расстреляли, а потом спрашиваешь, дадут ли тебе
поесть!
– Еврею нельзя без надежды.
– «Без надежды»! – снова захихикал Вестхоф.
– Конечно. А как же? – ответил Агасфер невозмутимо.
Вестхоф поперхнулся и вдруг всхлипнул. Его уже несколько дней терзал барачный коллер .
509 й открыл глаза.
– А может быть, сегодня ничего не дадут, – сказал он. – В наказание за бомбежку.
– Эй ты, со своей дурацкой бомбежкой! – опять раздался голос из темноты. – Ты сегодня заткнешься или нет?!
– У кого еще есть что нибудь съедобное? – осведомился Агасфер.
– О боже!.. – простонал голос из темноты. Слишком очевидный идиотизм вопроса делал какие либо комментарии излишними.
Агасфер не обращал на него внимания.
– В лагере Терезиенштадт у одного был кусок шоколада, а он об этом и не знал! Сам спрятал его, когда их пригнали, и забыл. Молочный шоколад… В
обертке с портретом Гинденбурга.
– А может, еще и с паспортом в придачу, а?.. – проскрипел все тот же голос.
– Нет. А на этом шоколаде мы протянули два дня.
– Кто это там все кричит? – спросил 509 й Бухера.
– Один из тех, что прибыли вчера. Новенький. Привыкнет.
Агасфер вдруг насторожился.
– Кончилось..
– Что?
– Тревога. Это был отбой. Последний сигнал.
В бараке вдруг стало совсем тихо. Потом послышались шаги.
– Убирай овчарку, – прошептал Бухер.
Агасфер затолкал сумасшедшего под койку.
– На место! Тихо! – Он приучил его слушаться команд. Если бы эсэсовцы нашли его, ему бы, как сумасшедшему, немедленно сделали «обезболивающий»
укол.
– Это Бергер, – сообщил Бухер, вернувшись обратно от двери.
Доктор Эфраим Бергер был человеком маленького роста с обвисшими плечами и совершенно лысой головой, похожей на яйцо. Его воспаленные глаза
постоянно слезились.
– Город горит, – сказал он, едва переступив порог.
509 й встрепенулся.
– Что они там об этом говорят?
– Не знаю.
– Как не знаешь? Ты же должен был что нибудь слышать.
– Нет, – ответил Бергер устало. – Они перестали жечь, когда началась тревога.
– Почему?
– Откуда мне знать? Приказано – и точка.
– А СС? Ты видел кого нибудь из них?
– Нет.
Бергер пошел между нарами в глубину барака. 509 й посмотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, но тот казался таким же
безучастным к бомбежке, как и другие. Он не понимал этого.
– Ты не хочешь на воздух? – спросил он Бухера.
– Нет.
Бухеру было двадцать пять лет. Семь из них он провел в лагере. Его отец был редактором социал демократической газеты; этого оказалось
достаточно, чтобы упрятать сына за колючую проволоку. «Если он выйдет отсюда, он сможет прожить еще сорок лет, – подумал 509 й, – сорок или
пятьдесят. А мне уже пятьдесят. Мне бы осталось еще десять, от силы двадцать лет». Он достал из кармана щепку и принялся жевать ее. «С чего это
я вдруг стал думать об этом?» – мелькнуло у него в голове.
Бергер вернулся обратно.
– Ломан хочет тебе что то сказать, 509 й.
Ломан лежал в дальней части барака на нарах нижнего яруса без соломенной подстилки. Он сам так захотел. У него была тяжелая форма дизентерии, и
он уже не мог вставать. Он думал, что так – гигиеничнее. Он ошибался. Но все уже привыкли к этому. Почти каждый в большей или меньшей степени
страдал поносом. Для Ломана это было настоящей пыткой. Он умирал и при этом извинялся за каждую судорогу своей кишки. Лицо его стало таким
серым, что он мог бы сойти за негра, из которого выкачали всю кровь. Он шевельнул рукой, и 509 й наклонился к нему. Грязновато желтые белки глаз
Ломана тускло поблескивали.
– Ты видишь это? – прошептал он и широко раскрыл рот.
– Что? – 509 й посмотрел на посиневшее нёбо.
– Сзади, внизу – золотая коронка.
Ломан повернул голову в сторону узенького оконца. За ним стояло солнце, и эта часть барака была освещена слабым, розоватым светом.
– Да, вижу, – сказал 509 й. Он ничего не видел.
– Вытащите ее.
– Что?
– Вытащите ее! – прошептал Ломан нетерпеливо.
509 й посмотрел на Бергера. Тот покачал головой.
– Она же прочно сидит, – сказал 509 й.
– Тогда вытащите зуб. Он сидит не так уж прочно. Бергер может это сделать. Он же делает это в крематории. Вдвоем вы сможете.
– Почему ты хочешь, чтобы мы вытащили ее?
Веки Ломана медленно поднялись и опустились. Они напоминали черепашьи веки. На них уже не было ресниц.
– Сами знаете. Золото. Купите на эти деньги еду. Лебенталь может обменять ее на деньги.
509 й не отвечал. Менять золотую коронку было очень опасным делом. Все золотые коронки регистрировались при поступлении каждой новой партии
заключенных и позже, в крематории, вытаскивались и сортировались. В тех случаях, когда не хватало одной коронки, отмеченной в списках, отвечал
весь барак. Его лишали пищи до тех пор, пока не будет возвращена коронка.