Триша вновь стукнулась головой и окончательно пришла в себя. Она не в своей кровати и даже не под кроватью. Она в лесу заблудилась. Она спала под деревом, и по коже по-прежнему ползут мурашки. Только не мурашки это, вызванные страхом, а…
– Убирайтесь, убирайтесь, мерзавцы! – закричала Триша, замахала руками, и большинство мокрецов и комаров снялись с облюбованных аэродромов и вновь образовали облако. Ощущение, что по коже ползут мурашки, исчезло. А вот нестерпимый зуд остался. Ос не было и в помине, но искусали ее капитально. Она спала, а ее кусали и кусали. Так что теперь зудело все тело. И ей хотелось попи?сать.
Триша выползла из-под дерева, жадно хватая ртом воздух, морщась от боли. Шея, левое плечо, левая рука и левая нога, та половина тела, на которой она спала, онемела. Стала как деревянная, говорила в таких случаях мать. У взрослых (во всяком случае, в ее семье) присказки находились по любому поводу: онемелый как деревяшка, радостный как жаворонок, шустрый как кузнечик, глухой как тетерев, темно, как у коровы в желудке, мертвый, как…
Нет, вот этого не надо, по крайней мере сейчас.
Триша попыталась встать, не смогла, на четвереньках выползла на полянку-полумесяц. Постепенно чувствительность начала возвращаться и в руку, и в ногу: в них словно впились тысячи иголочек.
– Дери-раздери, – простонала Триша, главным образом для того, чтобы услышать собственный голос. – Здесь темно, как у коровы в желудке.
Но только добравшись до ручья, Триша поняла, что на полянке совсем и не темно. Ее заливал лунный свет, холодный и чистый, достаточно сильный для того, чтобы она, Триша, могла отбрасывать четкую тень, а вода – искриться. Над головой висел большой серебряный круг, слишком яркий, чтобы смотреть на него… но Триша посмотрела, вскинув к небу зудящее, искусанное лицо. Луна в эту ночь светила так сильно, что «гасила» все звезды, за исключением самых ярких, но отчего-то в свете этого «фонаря», возможно, из-за того, откуда смотрела на него Триша, девочка особенно остро почувствовала свое одиночество. Совсем недавно, во время бейсбольного матча, она загадала, что ее спасут, если Том Гордон спасет игру. Теперь она понимала, что это ерунда. С тем же успехом можно стучать по дереву, бросать соль через левое плечо и осенять себя знаком креста, как проделывал Номар Гарчапарра, вставая на место бэттера. Здесь не было телекамер, переигровок, болельщиков. Только холодная красота лика луны, которая как бы говорила ей, что Неслышимый – не такая уж выдумка, Бог, который не знал, что Он (или Оно) и есть Бог, который не интересовался судьбой заблудившейся маленькой девочки, который вообще ничем особо не интересовался. Бог – переменчивый, как комариная туча над ее головой, а оком этого Бога была далекая и яркая луна.
Триша наклонилась над ручьем, чтобы умыться, снять этот невыносимый зуд, увидела свое отражение и застонала. Осиный укус повыше левой скулы раздуло еще больше (может, она поцарапала или ударила его во сне). Головка укуса прорвала ил, которым она намазала щеку, и теперь напоминала проснувшийся вулкан, окруженный полями засохшей и растрескавшейся лавы. Из-за укуса и глаз изменил форму, стал каким-то жутким, страшным, такие глаза заставляют отворачиваться, если на улице движутся тебе навстречу, потому что обычное их место – лица умственно отсталых людей. Да и остальное не радовало: желваки в месте осиных укусов, припухлости там, где во время ее сна кормились сотни комаров. У самого берега была заводь, и в практически стоячей воде Триша увидела, что один комар так и не улетел. Прицепился к уголку правого глаза, слишком раздувшийся, чтобы подняться в воздух. Еще одна присказка взрослых пришла на ум: напился, как верблюд.
Триша раздавила комара, брызнувшая кровь попала в глаз, его сразу стало щипать. Трише удалось не вскрикнуть, но звук отвращения, ф-ф-ф-ф-ф-у, все-таки сорвался с плотно сжатых губ. Она смотрела на окровавленные пальцы, не веря своим глазам. Столько крови в одном комаре! Невероятно!
Сложив ладони ковшиком, Триша зачерпнула воды, умылась. Пить не стала, вспомнив, как кто-то сказал, что из лесных ручьев пить нельзя: можно заболеть. Но для воспаленной кожи вода, наоборот, стала лекарством: ее словно погладили прохладным шелком. Девочка зачерпнула воду еще раз, смочила шею, руки до локтя. Потом набрала со дна ил и начала намазывать на лицо и шею, от круглого воротника свитера, на спине которого красовалось: 36 ГОРДОН, до линии волос. При этом ей вспомнился эпизод из комедии «Я люблю Люси», который она видела в передаче «С Ником в девять». Люси и Этель в салоне красоты, каждая с грязевой маской на лице. Приходит Деси, смотрит на одну, на вторую и спрашивает: «Эй, Люси, которая из вас ты?» Зрители, конечно, покатывались со смеху. Триша понимала, что выглядит точно так же, как Люси и Этель, но ее это нисколько не волновало. Зрителей не было, смеха – тоже, а кровососы ее достали. Они же просто могли свести ее с ума.
Илом она мазалась минут пять, в конце очень аккуратно намазала веки, вновь наклонилась над водой, чтобы посмотреть на свое отражение. Увидела девочку с грязевой маской на лице, залитую лунным светом. Лицо стало серым, словно ваза, извлеченная из земли в ходе археологических раскопок. Выше стояли дыбом грязные волосы. Глаза белые, мокрые, испуганные. Выглядела она совсем не смешной, не то что Люси и Этель с грязевыми масками, которые сделали им в салоне красоты. Выглядела она мертвой. Мертвой и плохо набальзамированной, или как там это называется.
Глядя на лицо в воде, Триша прошептала: «А потом Маленький Черный Самбо сказал: „Пожалуйста, тигры, не берите мою красивую новую одежду“».
Тоже не смешно. Ну совершенно несмешно. Триша намазала илом предплечья, потом потянулась к воде, чтобы помыть руки, передумала. Зачем? Расчищать место для кровососов?
Покалывания в левых руке и ноге исчезли: кровообращение восстановилось. Триша смогла присесть на корточки и попи?сать, не повалившись на бок. Могла она также стоять и ходить, хотя морщилась от боли всякий раз, когда поворачивала голову направо или налево. Триша решила, что у нее смещение шейных позвонков. Такое случилось с миссис Четвинд, которая жила в их квартале, когда какой-то старик врезался сзади в ее автомобиль, остановившийся на красный свет. Старик остался невредим, а миссис Четвинд лечилась шесть недель и носила специальный корсет. Может, и ей на шею наденут корсет, когда она выберется отсюда? Может, ее доставят в больницу на вертолете с красным крестом, как в «Военно-полевом госпитале»[19], и…
Забудь об этом, Триша, – все тот же пугающе-ледяной голос. Не будет тебе никаких шейных корсетов. И вертолета тоже.
– Заткнись, – пробормотала девочка, но голос не унимался.
Тебя даже не набальзамируют, потому что им не удастся найти твое тело. Ты умрешь здесь, до самой смерти бродя по этим лесам. Потом придут животные и обглодают твое тело до костей. А когда-нибудь какой-то охотник случайно наткнется на твои кости.
В эти ужасные слова поневоле верилось: точно такие истории она слышала в телевизионных выпусках, и не раз. Триша снова заплакала. Она буквально увидела охотника, мужчину в ярко-красной куртке, оранжевой шапочке, мужчину, которому давно следовало побриться. Он оглядывается. Ищет место, где мог бы залечь в засаде, подстерегая лося. Или просто справить малую нужду. Видит что-то белое и думает, обычный камень. Подходит ближе и замечает, что камень с глазницами.
– Хватит, – прошептала девочка, возвращаясь к упавшему дереву. Поправила расстеленное под ним превратившееся в лохмотья пончо (пончо она теперь ненавидела; непонятно почему, но оно стало для Триши символом всех тех несчастий, что выпали на ее долю). – Прекрати. Пожалуйста.
Но ледяной голос не собирался прислушиваться к ее просьбе. Потому что ему еще было что сказать. Вот он и сказал.
Может, тебе не удастся просто умереть. Может, тебя убьет зверь, который бродит сейчас по лесу, и съест.
Триша схватилась рукой за торчащую из ствола сухую ветвь, нервно озираясь. С момента пробуждения она могла думать о том, что у нее чешется все тело. Теперь ил успокоил зуд как от комариных, так и от осиных укусов, и она вновь осознала, что с ней произошло: ночь, дремучий лес и она, одна-одинешенька.
– По крайней мере светит луна. – Триша оглядела полумесяц полянки. Вроде бы она стала меньше, словно деревья и кусты придвинулись к ручью, пока она спала. Угрожающе придвинулись.
И от лунного света проку было не так уж и много, как ей поначалу показалось. Действительно, на полянке он высвечивал каждую травинку. Но эта обманчивая яркость смешивала реальность с нереальностью. Тени становились слишком уж черными, и когда ветер шевелил листвой, тени эти меняли свои очертания, вселяя тревогу.
В лесу что-то хрумкнуло, затихло, хрумкнуло вновь.
Где-то далеко ухнул филин.
Гораздо ближе треснула ветка.
Что там такое? Триша повернулась на звук треснувшей ветки. Сердце с ровного шага перешло на трусцу, потом на бег. Еще через несколько секунд оно неслось во всю прыть, и Триша едва не сорвалась с места, поддавшись панике. Еще чуть-чуть, и она бежала бы, как олень от лесного пожара.
– Ничего страшного, ничего страшного. – Голос у нее стал низкий и хрипловатый… очень похожий на голос матери, хотя Триша этого знать не могла. Не знала она и о том, что в номере мотеля, расположенного в тридцати милях от упавшего дерева, рядом с которым стояла сейчас Триша, Куилла рывком села, вырвавшись из тревожного сна, в полной уверенности, что что-то ужасное случилось с ее заблудившейся в лесу дочерью. Случилось или должно вот-вот случиться.
Ты услышала зверя, Триша, сообщил ледяной голос. Произнес он эти слова вроде бы с печалью, но сквозь нее проступала злоба. Он идет к тебе. Он уловил твой запах.
Лунный свет изменил очертания деревьев, превратил их в черепа с проваленными глазницами. Звук двух ветвей, трущихся друг о друга, превратился в урчание чудовища. Триша медленно поворачивалась, пытаясь увидеть все и сразу, ее глаза круглыми белыми плошками выделялись на сером иле ручья.
Это необычный зверь, Триша. Зверь, который охотится на заблудившихся в лесу людей. Он позволяет им бродить по лесу, пока они не напугаются до смерти, от страха человечина становится вкуснее, слаще, а потом приходит к ним. Ты его увидишь. Он покажется из-за деревьев с минуты на минуту. А увидев его морду, ты сойдешь с ума. Если бы кто-нибудь услышал тебя, они бы подумали, что ты кричишь. Но на самом деле ты будешь смеяться, не так ли? Потому что именно так ведут себя безумцы в конце жизни – они смеются… и смеются… и смеются.
– Прекрати, нет тут зверя, нет в лесу такого зверя, прекрати!
Эти слова Триша прошептала очень быстро, не выпуская из руки сухой ветви, сжимая ее сильнее и сильнее, пока та не отломилась с громким треском. Словно выстрелил стартовый пистолет. От этого звука Триша аж подпрыгнула, вскрикнула, но и в значительной мере успокоилась. Она же знала, что это за звук. Ветка, обычная ветка, которую она сломала. Она может ломать ветки, она может определить, что реальное, а что – нет. Звуки всего – лишь звуки. Тени всего – лишь тени. Она может бояться, она может слушать этот предательский голос, если ей того хочется, но нет никакого зверя – необычного зверя – в лесу. Звери, конечно, есть, обычные лесные звери, и нет никаких сомнений в том, что они каждую секунду ведут борьбу за существование (не съешь ты – съедят тебя), но нет…
Есть.
Голос не ошибся.
В тот самый момент, позабыв о тех мыслях, что только что роились в голове, затаив дыхание, Триша окончательно и бесповоротно поняла: она не одна. Рядом кто-то есть. В голове ее не слышались голоса, но сработала какая-то сигнальная система, о существовании которой она даже не подозревала, которая не была востребована в мире домов, телефонов и электричества, которая включалась только в глухом лесу. Эта система не могла видеть, не могла думать, она только чувствовала. Вот она и почувствовала, что совсем рядом кто-то есть.
– Привет! – обратилась Триша к залитым лунным светом деревьям. – Привет! Есть тут кто-нибудь?
В номере мотеля «Касл-Вью», который Куилла попросила Ларри Макфарленда разделить с ней, Ларри, в пижаме, сидел на краю кровати, обнимая за плечи бывшую жену, одетую в самую тонкую из своих хлопчатобумажных ночных рубашек. И хотя Ларри знал, что под рубашкой ничего нет, а в последний год роль сексуального партнера выполняла у него левая рука, страсть в нем не закипала (во всяком случае, не было желания тут же завалить жену на кровать). Он чувствовал, что Куилла дрожит всем телом.
– Ну что ты так разволновалась, – успокаивал он ее. – Это дурной сон, ничего больше. Кошмар, который тебя и разбудил.
– Нет. – Куилла так яростно замотала головой, что ее волосы отхлестали Ларри по щекам. – Она в беде, я это чувствую. Ей грозит смертельная опасность. – И она заплакала.
Триша не плакала. В тот момент. Так испугалась, что не могла плакать. Кто-то наблюдал за ней. Кто?
– Привет! – вновь обратилась она к деревьям. Ответа не последовало. Но наблюдающий не стоял на месте, двигался, огибая полянку, слева направо. И ее взгляд двигался следом. Она ничего не видела, но чувствовала, куда надо смотреть. Треснула веточка. Послышался тихий выдох… послышался ли? Может, то было дуновение ветерка?
Ты знаешь, что это не так, прошептал ледяной голос, и, разумеется, она знала.
– Не причиняй мне вреда, – попросила Триша, вот теперь у нее на глазах выступили слезы. – Кто бы ты ни был, пожалуйста, не причиняй мне вреда. Я же не пытаюсь причинить тебе боль, вот и ты не трогай меня. Я… я же еще ребенок.
Ноги стали ватными. Триша не упала, а осела на землю. Плача, дрожа от ужаса, она заползла под упавшее дерево, словно маленькое и беззащитное животное. Сама не осознавая, что делает, она продолжала молить о том, чтобы ей не причиняли вреда. Она схватила рюкзак и, как щитом, закрыла им лицо. Рыдания сотрясали все тело. А когда треснула еще одна ветка, уже ближе, она закричала. Зверь еще не вышел на полянку, но вплотную приблизился к ней.
Новая мысль пришла ей в голову. Может, это не зверь, а птица? Может, искать его надо не на земле, а на деревьях?
Триша выглянула в щель между рюкзаком и стволом упавшего дерева. На фоне подсвеченного луной неба увидела только переплетение ветвей. Никакого живого существа она там не обнаружила… но внезапно лес погрузился в полную тишину. Не пели птицы, не трещали цикады.
Зверь, какой, Триша не знала, находился совсем рядом и раздумывал, что делать дальше. То ли подойти и разорвать на куски, то ли двинуться дальше, Триша знала, что это ей не пригрезилось. Вопрос стоял ребром: жизнь или смерть. Зверь раздумывал. То ли покончить с ней прямо сейчас… то ли попозже, чтобы она еще помучилась от страха.
Триша лежала, вцепившись в рюкзак, затаив дыхание. Прошла вечность, прежде чем опять треснула ветка, чуть подальше. Таинственное существо, проявившее интерес к Трише, удалялось.
Девочка закрыла глаза. Слезы вытекали из-под измазанных илом век и катились по измазанным тем же илом щекам. Уголки рта ходили вверх-вниз. На мгновение она пожалела о том, что не умерла: лучше умереть, чем натерпеться такого страха, лучше умереть, чем заблудиться в лесу.
Треснула новая ветка, еще дальше. Зверь уходил, но он знал, что девочка здесь, в лесу. И он мог вернуться. А пока Триша осталась одна, ночью, которая простиралась перед ней как тысячемильное пустынное шоссе.
Мне никогда не заснуть. Никогда.
Когда она не могла заснуть, мать советовала ей попытаться что-нибудь представить. Представь себе что-то приятное. Это лучшее занятие на тот случай, когда Дрема[20] запаздывает.
Представить себе, что она спасена? Нет, от этого только станет хуже… все равно что представлять себе большой стакан с водой, когда хочется пить.