Они молчали.
- Они бы все равно пропали. Жара. Открытые… - дала Милка несвойственное для себя самой разъяснение.
- Это было глупо, - сказал Павлик.
- Не надо делать из еды культа, - небрежно бросила Милка, чтобы оставить все-таки за собой последнее слово. На самом же деле ей уже хотелось уйти от этих проклятых крабов подальше…
- А что такое культ, по-твоему? - засмеялся Павлик. - Объясни!
- Культ? - Милка брезгливо сморщилась. - Культ личности. Культ тела… Культ еды…
- И прочие культяпки, - перебил ее Павлик. - Скажи лучше, что близко отсюда, чтоб посмотреть…
- Тебе, конечно, нужны музеи, - ответила Милка. - У тебя, конечно, культ музеев…
- Хватит, а? - миролюбиво сказал Павлик. - Я серый, темный, убогий… Так что же ближе?
Милка задумалась. Дело в том, что она уже побывала в Лувре и Дрезденской галерее. В Лувре - ей тогда было семь лет - она очень куда-то захотела. Бабушка сводила ее куда надо, а возвращаться в залы Милка не пожелала. Уперлась, закапризничала. И из-за нее бабушка так и не видела Мону Лизу.
Это была веселая домашняя история о том, как бабушка из-за Милки не приобщилась к вечному искусству. Историю рассказывали тысячу раз, она обросла никогда не существовавшими подробностями. Беспроигрышная гостевая байка для любого застолья. Папа привез бабушке роскошную репродукцию Моны Лизы, и она повесила ее на самое видное место. Когда Милка приходит к ним в гости и встречается глазами с Моной, ей почему-то становится не по себе. Она считает эту картину гениальной, хотя о своих ощущениях никогда и никому не говорит. Она считает картину гениальной потому, что есть у нее, Милки, полная уверенность: Мона - живая женщина. Этому нет рационального объяснения, но вот приходит она к бабушке, и они с Моной смотрят друг на друга, глаза в глаза, и Мона смеется над ней, Милкой. Фигушки - доброжелательно! Она смеется над ней с сарказмом, с веками отстоянной иронией. Она говорит ей: «Эх ты, девчонка!» И Милка отвечает ей: «Уродина!» Просто умирает от насмешки Мона, и уголки ее тонких губ изгибаются в невообразимо презрительную гримасу. «Ты маленькая злая обезьяна!» - дразнит она Милку. «А ты безобразная старуха!» - парирует Милка. «Неужели?» - хохочет Мона. «Сколько ты заплатила художнику, чтоб он тебя намалевал? Ведь смотреть на тебя можно только за большие деньги». - «Ну не смотри, дорогая, я ведь ничего тебе не заплачу…» - «Я и не смотрю… Это ты пялишься…» - «А мне интересно… Хочешь, погадаю? Ты выйдешь за старика, и он будет пить твою кровь…» - «Какая дура! Судишь по себе?» - «По тебе, гадкая девчонка». - «Заткнись, страшилище!»
Так они препираются, а бабушка украшает историю о Лувре фактом преклонения Милки перед великим Леонардо. «Приходит, стоит и смотрит, стоит и смотрит…» Знала бы она, как подчас площадно переругиваются эти двое - московская девчонка и таинственная флорентийка.
Других впечатлений от картин великих мастеров у Милки не было, а в Третьяковку, Эрмитаж и Пушкинский музей она просто не ходила.
Конечно, хорошо бы сейчас запустить эту историю о Лувре, вот бы Машка похохотала! Но этот мальчик… Она таких терпеть не может. И, видимо, не зря…
- А собственно… Что ты хочешь? - лениво спросила она. - Какие у тебя интересы?
- История, - выдохнула Машка. - История… Он помогает папе писать работу.
- Он ученый? - удивилась Милка.
- Учитель истории. В школе, - ответил Павлик.
- Учитель пишет работу?!
- А что?
- Наши учителя едва ноги носят… Среди них нет не то что пишущих - читающих… А может, даже грамотных…
И Милка взнуздала конька… Педагогика непрестижна.
Идут в нее только неудачники. Милка сыпала определениями, сравнениями, не стоившими ей никаких усилий, ибо они ею слышаны от других и взяты на вооружение. Она даже не замечала, что каждое из них повторяет с интонацией первоисточника.
Лариса подслушивала. Когда Милка сказала, что воспитание громко, как битье посуды в серванте, она бухнулась на кровать: так это было смешно и похоже на подругу Ларисы, выбившуюся в люди троечницу, пустейшую и глупую бабу, которая всем на свете, знающим ее способности, считала долгом пояснить - не в ней дело, а в учителях, не сумевших раскрыть «изящный ларчик ее спрятанных возможностей». Все над ней смеялись: какие там возможности? Какой ларчик? Мозгов ровно для четырехлетки. «Киса! А чем отличается формула воды от скорости света?» - спрашивали ее в тех случаях, когда она очень уж воспаряла в критическом раже. «Не сбивайте меня с толку, - говорила она. - Я забыла, но если захочу - вспомню». И вот Милка - ну не дура же дочь, не дура! - произносит идиотские слова с умным видом, а двое милых ребят слушают ее разинув рот. Она, Лариса, этого не видит - чувствует.
- Ты меня окончательно убедила, - сказал Павлик, - что надо идти в учителя.
- Что?! - закричала Милка.
- Он хочет! Хочет! - затараторила Машка. - Историком… Как папа… Или как Анна Петровна. - Машка встала на цыпочки и прошла по комнате, высоко в потолок подняв мордочку, но не задела при этом ни одного из круглых предметов, которыми была заставлена Милкина комната. Милка с удивлением посмотрела на девчонку, на глазах перевоплотившуюся неизвестно в кого и живущую сейчас в другой жизни, недосягаемой, таинственной и прекрасной.
- Ну, хватит, обезьяна, - нежно сказал Павлик. Машка, довольная, фыркнула и вернулась в кресло. - Это она изобразила нашу учительницу литературы, - пояснил Павлик.
- А ты правда хочешь быть учителем?
- После твоих слов я понял, что у меня просто нет другого выхода, - засмеялся Павлик. - Надо повышать престиж педагогики.
- Ненормальный! - воскликнула Милка. - Даже девчонки - ни одна! - не хотят быть учительницами. Это если уж совсем конец света… А мальчишки…
- Ты всегда поступаешь как все? - поинтересовался Павлик.
- Я всегда поступаю как я! - парировала Милка.
- Нет, - сказал он. - Ты со мной все время говоришь от имени народа, а я никак не возьму в толк, какой народ ты представляешь…
Вот этих слов - «Милка - представитель народа» - Лариса не выдержала, совсем расхохоталась и вышла к ним.
- Можно, - спросила она, - поспорить?
- Он хочет быть учителем, - объяснила Милка. - Тут не спорить надо - плакать…
- Очень хорошо, - ответила Лариса. - Педагогика - самое что ни на есть истинно мужское дело…
- Ой! - заохала Милка. - Ой! Как не стыдно лицемерить… Ты же сколько раз говорила, что учителя - самая серая серость.
- Знаешь, - сказала Лариса Павлику, - я это правда говорила. Вот она, - Лариса показала на Милку, - умничает в школе, задает дурацкие вопросы, провоцирует всех и вся, а учителя ей ответить не могут. Теряются…
- Так это же не они виноваты, - тихо произнес Павлик, - а она… Знаете, как говорится, иной дурак столько может задать вопросов, что и десять умных не ответят. Вы извините, конечно…
- Но они все на одно лицо! - воскликнула Лариса. - Ведь с этой неуправляемой наглой стихией - современными школьниками - надо уметь справляться… Не плакать же перед ними! Они от слез пуще звереют… Вы в Северске такие же?
- Я знаю одно, - сказал Павлик. - Нашему папе никто никогда глупых вопросов не задает. Спровоцировать его невозможно. Умничать бесполезно. Он же умней и лучше нас всех в сто раз…
- В миллион, - поправила Машка.
- И у вас все учителя, как ваш папа? - ехидно спросила Милка.