Нас связывал голод по тому, чего мы
были лишены. У нас не было непреодолимого желания изменить мир. Мы хотели расширить свои горизонты, только и всего. В Европе такие собрания, как
правило, носят политический, культурный или эстетический характер. Там каждый высказывает свои идеи в надежде, что они рано или поздно дадут
всходы в сознании масс. Ясс же, напротив, массы ничуть не заботили, ибо нам и в голову не приходило противопоставлять им себя. Мы говорили о
музыке, живописи, литературе потому, что человек, если он сколь-нибудь интеллигентен и восприимчив, так или иначе, оказывается на пороге храма
искусства. Мы могли до хрипоты спорить о высоких материях, яростно отстаивая собственную точку зрения, но происходило это не преднамеренно, а
как бы само собой, естественным образом вытекая из нашего общения.
Пожалуй, я был единственным в нашей компании, кто относился серьезно к самому себе. Вот почему временами я вел себя как несносный придира и
зануда. Дело в том, что в глубине души я. мечтал исправить мир. Во мне было что-то от агитатора. Собственно, только это и отличало меня от
прочих, придавая нашим вечерам характер лихой и бесшабашный. Во всем, что я говорил, была искра заинтересованности, искра правды. Это не было
позой. Я пытался растормошить их, встряхнуть - иногда с излишней настойчивостью, за что на меня обрушивались водопады упреков. Не помню, чтобы
кто-нибудь из моих друзей хоть раз до конца согласился со мной. О чем бы ни велась речь, в какие бы формы я ни облекал свои мысли, мои выводы
неизменно расценивались как парадоксальные или преувеличенные.
Случалось, они признавались, что им просто нравится слушать меня.
- Ну да, - возражал я в ответ, - если бы только вы прислушивались к тому, что я говорю.
Они только ухмылялись:
- Хочешь насладиться беспрекословным повиновением? - И хихикали.
- Черт возьми, я вовсе не жду, чтобы вы всегда соглашались… Я только хочу, чтобы вы задумались… Задумались о самих себе. («Ну-ну…») Вот,
послушайте! Вы только послушайте! - открывал я рот, чтобы произнести очередную тираду.
- Давай-давай, поддразнивали меня, Обучи нас, дураков, уму-разуму.
Тут я, насупившись, садился и надолго замолкал, к общему неудовольствию.
- Да ладно тебе, Генри, не бери в голову. Лучше выпей, сразу полегчает. Ну выкладывай, что там у тебя?
Результат я знал заранее, но каждый раз наивно надеялся, что, приложив еще немного усилий, смогу поколебать их несокрушимое упрямство. Я был
отходчив, легко забывал обиды и с новой силой атаковал их своими идеями. Чем отчаяннее я пытался достучаться до них, тем больше они потешались.
Понимая, что игра в очередной раз проиграна, я надевал маску шута и начинал фиглярничать. Нес все, что в голову придет, чем нелепее, тем лучше.
Не скупился на откровенные оскорбления в адрес присутствующих, но никто не обижался. Казалось, я борюсь с призраками. Вечная борьба с тенями.
(Сомневаюсь, что нечто подобное могло происходить на рю де Ром или рю Равиньяк.)
Воплощая в жизнь план кампании, я озаботил себя тысячью дел - куда там самому расторопному служащему в самой процветающей промышленной
корпорации. Некоторые из статей, которые я намеревался написать, требовали кропотливого подхода. Впрочем, меня это никогда не пугало. Я любил
ходить в библиотеки, заставляя служителей выискивать для меня книги, которые никто никогда не заказывал. Бог знает сколько времени я провел в
библиотеке, что на улице, устроившись за длинным столом в общем читальном зале, один среди тысяч. Эти столы вызывали у меня особый душевный
трепет. У меня с детства была мечта иметь дома огромный стол - чтоб на нем можно было и спать, и танцевать, и на коньках покататься.
(Я знал
одного писателя, у которого был такой стол. Он стоял посреди совершенно пустой комнаты - идеальное рабочее место! Фамилия писателя была Андреев;
понятно, что я боготворил его.)
Мне нравилось сидеть среди прилежных читателей в гул-ком зале размерами с кафедральный собор, под высоко над головой маячившим сводом,
наводившим на мысли об Эдеме. На улицу я выходил слегка ошалев, с каким-то смятенно-благоговейным чувством. Вливаясь в толпу на Пятой авеню или
42-й улице, я долго не мог прийти в себя: слишком уж в разных измерениях жили эти шумные улицы, по которым из стороны в сторону сновали
прохожие, и замкнутое в себе упорядоченное книжное царство. Дожидаясь, пока из чрева хранилища мне принесут книги, я бродил по залам,
просачивался между массивных шкафов, упиваясь загадочными заглавиями справочников и энциклопедий. Одно лишь прикосновение к корешкам переплетов
надолго заряжало меня энергией. Я часто задумывался, есть ли на свете вопрос, на который в этих просторных стенах, осеняемых духом гениев,
нельзя было бы ответить. Мне казалось, нет ничего под солнцем, что, будучи занесено на бумагу, не нашло бы пути в эту обитель мудрости. Я
всерьез разрывался между неутолимой жаждой познания и страхом окончательно превратиться в книжного червя.
Нередко наведывался я и в Лонг-Айленд-Сити, в эту Богом забытую дыру, где у вас на глазах изготавливали жевательную резинку. Рабочие напоминали
сомнамбул. Вокруг, как в замедленной съемке, царило сонное безумие; здесь его именовали производительностью. В цехе, где нечем было дышать от
приторно-сладкого, удушающего запаха сахарной пудры, забивающей легкие, трудились сотни дебильного вида девушек с остановившимся взглядом. Они,
как пчелки, упаковывали пастилки в обертки, и ни одной машине не угнаться было за их тонкими проворными пальцами. Я обошел всю фабрику, ее
необъятность действовала устрашающе, она подавляла, мои провожатые вели меня через какие-то отсеки, за каждым новым поворотом разверзался
очередной круг ада. Случайно задав какой-то вопрос о чикле, который является основой жвачки, я, сам того не подозревая, вступил в новую,
интересную фазу своих поисков. Чиклерос (так называли тех, кто денно и нощно вкалывал в юкатанских джунглях) это совершенно особая порода людей.
Я не вылезал из библиотеки, изучая их обычаи и нравы. Вскоре они настолько заинтересовали меня, что я почти забыл про саму жевательную резинку.
А следом на ними неведомая сила утянула меня в увлекательный мир индейцев майя, оттуда - к завораживающим преданиям об Атлантиде и затерянной
земле My, о каналах, избороздивших Южную Америку от одного края до другого, о городах, взмывших в воздух, когда зашевелились Анды, о морском
пути между островом Пасхи и западным побережьем Южной Америки, о сродстве америндской и ближневосточной культур, о тайнах алфавита ацтеков, пока
наконец мой долгий, извилистый и тернистый путь не привел меня в сердце Полинезийского архипелага, где я открыл для себя Поля Гогена и помчался
домой, унося под мышкой «Ноа Ноа». Его письма и историю его жизни я проглотил не отрываясь. До жизни и писем Винсента Ван Гога оставался лишь
шаг.
Спору нет, знать классиков необходимо; но, быть может, еще важнее знать в деталях литературу своего времени, которая сама по себе неисчерпаема.
Что касается писателя, для него важнее того и другого читать все, что вообще попадается под руку. Читать, читать и читать. Все подряд. Повсюду
совать свой нос. В подернутых плесенью толстых фолиантах, хранящихся на полках каждой большой библиотеки, погребены горы сведений, собранных
сгинувшими в безвестности авторами, изучавшими неисчислимое множество тем и предметов.