Что это все значит? — спросил тогда Джеральд деревянным голосом. Джесси в таких случаях обычно не отвечала; она привыкла, что если он задает подобные вопросы, то они почти всегда бывают риторическими. Суть же их заключалась в подтексте: Ты раздражаешь меня, Джесси. Ты не играешь в мою игру.
На в тот раз, возможно, из-за своего настроя, она решила проигнорировать подтекст и ответить: Это значит, что зимой тебе стукнет сорок шесть, Джеральд, независимо от того, будет у тебя Порше или нет… а у тебя до сих пор тридцать фунтов лишнего веса.
Жестоко, да, но ей нужно было отогнать соблазн, отогнать образ, который стоял у нее перед глазами с того самого момента, когда она посмотрела на фотографию спортивного автомобиля на обложке брошюры, которую дал ей Джеральд. На короткое мгновение она увидела круглолицего, краснощекого мальчика с пробором.
Джеральд вырвал брошюру у нее из рук и гордо вышел, не сказав ни слова. С тех пор тема Порше больше не обсуждалась… но она часто видела ее во взгляде мы-не-забавляемся Джеральда.
Теперь Джесси столкнулась с еще более пылкой версией этого взгляда.
— Ты говорила, что это хорошее развлечение. Твои же собственные слова: Это хорошее развлечение.
Она так говорила? Возможно. Но это была ошибка. Маленькая глупость, и только, маленький глоток застоявшегося бананового лимонада. Конечно. Но как объяснить это все своему мужу, когда он поджимает нижнюю губу, словно Вэби Хью, готовый разразиться гневом?
Она не знала, и поэтому опустила взгляд… и увидела то, что ей совсем не понравилось. Джеральдовская версия мистера Радость ничуть не поникла. По-видимому, мистер Радость не знал, что такое перемена настроения.
— Джеральд, я просто…
— …плохо себя чувствую? Да, ну и заявление! Я специально не пошел на работу! Если мы останемся здесь на ночь, а, видимо, так и получится, то и завтра с утра я туда не попаду. — Он некоторое время поразмышлял, а затем повторил: — Ты же говорила, что это хорошее развлечение.
Джесси стала, как усталый игрок в карты, измученно перебирать в голове возможные оправдания (Да, но сейчас у меня болит голова. Да, но сейчас у меня начались эти чертовы предменструальные боли. Да, но я женщина, и, следовательно, имею право изменять свое мнение. Да, но сейчас, когда мы находимся здесь, в Великом Уединении, ты меня пугаешь, ты, ужасно-прекрасный самец), ту ложь, которая удовлетворила бы либо его заблуждения, либо его эгоизм (и то, и другое часто взаимозаменяемы), но когда попыталась вытащить ту или иную карту, снова заговорил новый голос. Но теперь он впервые заговорил вслух, и Джесси удивилась, что звучит он точно так же, как и у нее в голове: сильно, сухо, решительно.
И так же удивительно знакомо.
— Ты прав… Возможно, я так и говорила, и, возможно, лучше бы было решить этот вопрос до того, как ты повесил на дверь табличку с надписью, что завтра тебя не будет. Я думала, что, может быть, мы немного порезвимся на кроватных пружинах, а затем сядем за стол и спокойно посидим. Может быть, еще повозимся вместе после захода солнца. Как ты считаешь? Ответь мне, я хочу знать.
— Но ты говорила…
Следующие пять минут Джесси на все лады объясняла Джеральду, что хочет снять эти проклятые наручники, но он лишь молча ее слушал. Наконец ее нетерпение переросло в ярость.
— Боже мой, Джеральд, это же перестало быть для меня развлечением почти сразу же, как мы начали, и не будь ты тупым, как пень, ты бы это давно понял!
— Твой ротик. Твой изящный, саркастический рот. Иногда я так устаю от…
— Джеральд, когда ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то добрые и спокойные слова до тебя не доходят. И чья в этом вина?
— Ты мне не нравишься, Джесси, когда ты такая. Когда ты такая, ты мне ну ни капли не нравишься.
Ситуация переросла из плохой в действительно ужасную, и самым страшным было то, с какой скоростью это произошло. Неожиданно Джесси почувствовала себя очень уставшей, и на ум ей пришла строка из старой песни Поля Симона: Мне не нужно ни кусочка этой сумасбродной любви. Точно, Поль. Ты, может быть, слишком краток, но точен.
— Я это знаю. И это хорошо, потому что в данный момент вся проблема — в этих дурацких наручниках, а не в том, насколько тебе я нравлюсь или не нравлюсь тогда, когда меняю свое мнение о чемнибудь. Я хочу освободиться от наручников. Ты меня слышишь?
Нет, осознала она с возникшим страхом. Он на самом деле ее не слышит. До него не дошло.
— Ты так чертовски противоречива, так чертовски саркастична. Я люблю тебя, Джесс, но я ненавижу твою дерзость. Всегда ненавидел.
Он провел ладонью левой руки по обиженно надутым губам и расстроено посмотрел на Джесси: бедный, обманутый Джеральд, обремененный женщиной, которая притащила его сюда, в девственный лес, а затем отступилась от своих сексуальных обещаний. Бедный обманутый Джеральд, который не выказывал не малейшего намерения снова взять ключи, лежащие на бюро у входа в ванную комнату.
Обеспокоенность Джесси переросла в нечто иное. Теперь это была смесь гнева и страха, которою на ее памяти она чувствовала только однажды. Когда ей было лет двенадцать, ее брат Вилл разыграл ее во время своего дня рожденья. Это видели все его друзья, и все они смеялись: Ха-ха, удачная шутка, сеньора, я думаю. Для нее, однако, это было вовсе не удачной шуткой.
Вилл смеялся громче всех, так сильно, что принялся ударять ладонями по коленкам, а волосы его растрепались и закрыли лицо. Это были годы царствования Битлов, Роллингов, Сечерсов и всех им подобных, и на голове у Вилла было достаточно волос даже для того, чтобы на них повеситься. Они вероятно, закрыли от него Джесси, поскольку он не подозревал, как она была разъярена… а в нормальной обстановке он тонко улавливал перемены в ее настроении. Он продолжал смеяться до тех пор, пока эмоции совсем не переполнили Джесси и она не осознала, что если немедленно чтонибудь не предпримет, то просто взорвется. Поэтому она сжала маленький кулачок и ткнула им горячо любимого братца в рот, когда он наконец поднял голову, что бы посмотреть на нее. Удар сбил его с ног, словно кеглю, и он по-настоящему разревелся.
Позже она пыталась убедить себя, что он плакал больше от удивления, чем от боли, но даже в двенадцать лет она понимала, что это не так. Она причинила ему сильную боль. Его нижняя губа была разбита в одном месте, а верхняя в двух, и это сделала она. А почему? Потому, что он сделал какую-то глупость? Но ему самому исполнилось — в тот день — всего девять лет, а в этом возрасте все derh глупые. Нет, это случилось не из-за его глупости. Это произошло из-за ее страха — страха за то, что если она не сделает что-то с этим зеленым потоком гнева и смущения, то он
(погасит солнце)
разорвет ее. Правда, с которой она в первый раз столкнулась в тот день, заключалась в следующем: внутри нее есть колодец, вода в нем отравлена, и когда Уильям разыграл ее, он тем самым опустил в него ведро, которое вернулось до краев наполненное пеной и болью. За это она его мгновенно возненавидела, и, видимо, именно эта ненависть и послужила причиной нанесения удара. Этот колодец тогда испугал ее. Теперь, по истечении стольких лет, она обнаружила, что он все еще существует… и все еще раздражает ее.
Ты не сможешь погасить солнце, подумала она не имея ни малейшего представления по поводу того, что это должно означать. И будь ты проклят, если сможешь.
— Я не хочу спорить по пустякам, Джеральд. Просто возьми ключи от этих сраных фиговин и освободи меня!
И тут он произнес то, что так удивило Джесси, что поначалу она даже не поняла смысла сказанного.
— А если нет?
Это было произнесено совершенно незнакомым тоном. Обычно Джеральд говорил грубоватым добродушным голосом, я здесь самый главный, и это очень хорошо для нас обоих, не так ли? провозглашал этот голос, но сейчас он был совершенно иным, низким и мурлычущим. В глазах Джеральда вновь возник блеск — тот самый горячий блеск, который показался Джесси на этот раз ярче сотни прожекторов. Она не видела его отчетливо — его глаза превратились в узкие щелки — но он точно появился. Совершенно точно.
Потом она обратила внимание на странное поведение мистера Радость. Он не опустился ни на йоту, а похоже стал даже еще длиннее, достигнув при этом ни разу еще не виданного Джесси размера… хотя, вероятно, это ей только показалось.
Ты так думаешь, милашка? А я — нет!
Она просчитала всю эту информацию, а затем вернулась к содержанию этого удивительного вопроса. А если нет? На этот раз, оставив в стороне тон, Джесси стала обдумывать его содержание, и когда полностью осознала его, то почувствовала, как ярость и страх выплескиваются из нее наружу. Где-то внутри нее снова начало опускаться ведро за очередной порцией вонючей воды, полной отравы, столь же смертоносной, как болотная мокасиновая змея.
Входная дверь снова стукнула по косяку, в лесу снова залаяла собака, на этот раз ближе, чем в предыдущий, звуча отрывисто и безнадежно. Если слушать такое долго, то конечно же можно заработать головную боль.
— Послушай, Джеральд, — услышала она свой новый, сильный голос. Она понимала, что этот голос выбрал не лучшее время для появления на свет: в конце концов, она находилась на пустынном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати и одетая только в узенькие нейлоновые трусики. Однако Джесси продолжала восхищаться им. — Ты можешь послушать? Я знаю, что в последние дни ты редко делаешь это, когда я тебя об этом прошу, но в данный момент это очень важно. Поэтому… ты будешь, наконец, слушать?
Стоя в кровати на коленях, Джеральд смотрел на нее как на новый, неизвестный науке вид жука. Его щеки, покрытые сетью тоненьких алых ниточек (которые Джесси про себя называла ликерными меточками), стали почти малиновыми. Такого же цвета полоса пересекала его лоб. Она была настолько темной, а границы ее так резко очерчены, что походила на родимое пятно.
— Да, — сказал он своим новым, мурлычущим голосом, и это прозвучало как да-а-а?. — Я слушаю, Джесси. Конечно же.
— Хорошо. Тогда подойди к бюро и возьми ключи. Потом отопри это, — Джесси постучала правым запястьем об изголовье кровати, — а затем это. — Она проделала то же самое с левым запястьем. — Если ты сделаешь это немедленно, то перед тем, как вернуться к нормальной, безболезненной жизни в Портленде, мы поимеем немного нормального, безболезненного обоюдооргазмного секса.
Бесполезно, подумала она. Лучше было не говорить этого. Нормальная, безболезненная и бесцельная жизнь в Портленде.
Возможно, так оно и было, а возможно, это было небольшим преувеличением (она обнаружила, что у тех, кто прикован наручниками к кровати, возникает склонность к преувеличениям), но в любом случае можно было предположить, что новый голос Джесси, кроме всего прочего, еще и нескромен. В этот момент, как бы в подтверждение этой идеи, Джесси снова услышала новый голос бывший, в конце концов, ее собственным голосом, — который начал повышать тон, так что теперь в нем безошибочно угадывалась ярость.
— Если ты не перестанешь издеваться и дразнить меня, то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю у нее, кто оформлял ей развод, и свяжусь с этим человеком. Я не шучу. Я не хочу играть в эту игру!
В этот момент случилось нечто на самом деле невероятное, такое, о чем она не могла и подозревать: его усмешка всплыла на поверхность. Она поднялась, словно подводная лодка, достигшая наконец безопасных вод после долгого и опасного похода. Однако самым невероятным было другое. Самым невероятным было то, что эта усмешка больше не придавала Джеральду вид безопасного копуши. Теперь он выглядел как опасный маньяк.
Его рука снова поднялась, накрыла левую грудь Джесси и больно ее сжала. Джеральд завершил это неприятное действие, ущипнув ее за сосок, чего раньше никогда не делал.
— Ой, Джеральд! Больно же!
Он воспроизвел торжественный кивок, который вкупе с ужасной усмешкой выглядел очень странно.
— Это хорошо, Джесси. Я имею в виду, все вместе. Ты могла бы стать актрисой. Или девушкой по вызову. Одной из наиболее высокооплачиваемых. — Он немного поколебался, а затем добавил: Это надо расценивать как комплимент.
— О чем ты говоришь, черт побери? — воскликнула Джесси несмотря на то, что почти на сто процентов была уверена, что знает ответ на этот вопрос. Теперь она по-настоящему испугалась. В спальню проникло что-то плохое и теперь вилось вокруг, словно черный волчок.
Но вместе с тем Джесси еще была и зла — так же зла, как в тот день, когда ее разыграл Вилл.
Джеральд издал неподдельный смех.
— О чем я говорю? Еще бы минута и я тебе поверил. Вот о чем я говорю. — Он опустил руку на правое бедро Джесси. Когда он снова заговорил, его голос стал оживленным и жутко деловым: — Теперь… ты сама их разведешь, или предпочитаешь, чтобы это сделал я? Это тоже часть игры?
— Освободи меня!
— Хорошо. Конечно же. Немного погодя.
К ней метнулась его другая рука. Теперь целью была правая грудь Джесси. На этот раз щипок был настолько силен, что нервные окончания от правой груди до правого бедра Джесси взорвались белыми искрами.
— А теперь раздвиньте эти чудненькие ножки, моя прекрасная красотка!
Джесси пригляделась к Джеральду повнимательнее и поняла ужасную вещь: он знал. Он знал, что она не шутит, говоря, что не хочет больше играть в эту игру. Он знал, но предпочел не знать о том, что знал. Ну разве можно так поступать?
Спорим, произнес внутри новый голос Джесси, что если ты самый сметливый специалист по темным делишкам, работающий в крупнейшей адвокатской конторе к северу от Бостона и к югу от Монреаля, то вполне можешь позволить себе знать то, что хочешь, и не знать того, чего не хочешь. Я думаю, что ты попала в большую беду, милочка. В такую, которая приводит к разводам. Лучше стисни зубки и закрой глазки, потому что, кажется, приближается первый укол прививки.
Эта усмешка. Эта глупая, подлая усмешка.
Притворяется несведущим. И делает это так усердно, что вполне может пройти тест на детекторе лжи. Я думал, это часть игры, скажет он, в изумлении широко раскрыв глаза. Я на самом деле так думал. А если она будет настаивать, наезжая на него со всей злостью, то он несомненно прибегнет к старейшему способу защиты и ускользнет за него, как ящерица под камень: Тебе нравилось это. Ты это прекрасно знаешь. Почему бы тебе в этом не признаться?
Притворяется несведущим. Зная, но приняв решение все равно идти дальше. Он приковал ее к постели наручниками при ее добровольном согласии, а теперь — вот дерьмо, не надо золотить пилюлю — а теперь собирается изнасиловать ее в буквальном смысле этого слова под аккомпанемент хлопающей двери, лай собаки, визг циркулярной пилы и крик гагары на озере. Он на самом деле собрался так поступить. Да, ребята, хоп, хоп, хоп, вы не обладаете мандой до тех пор, пока эта манда не запрыгает под вами словно курица на горячей сковородке. А если после всего этого унижения она обратится за помощью к Мэдди, то он будет продолжать настаивать, что изнасилование — это последняя мысль, которая могла бы прийти ему в голову.
Джеральд положил свои красные руки на бедра Джесси и начал раздвигать ей ноги. Она особо не сопротивлялась, поскольку была слишком испугана и удивлена происходящим.
Совершенно правильная оценка, зазвучал в ее голове более знакомый голос. Просто лежи спокойно и позволь ему загнать свой шприц. В конце концов, что ты теряешь? Он делал это раньше по меньшей мере тысячу раз, и ты ни разу не зеленела. Если ты забыла, то напомню, что с того дня, когда ты была стыдливой девственницей, прошло некоторое количество лет.
А что произойдет, если она не прислушается к совету этого голоса? Каков у нее выбор?
Вместо ответа у нее перед глазами возникла картина дачи показаний в суде на бракоразводном процессе. Она не знала, сохранились ли все еще в штате Мэн бракоразводные суды, но это отнюдь не уменьшило живость образа. Она видела себя, одетую в строгий розовый костюм от Донны Каран и оранжевую шелковую блузу под ним. Ее колени были стиснуты вместе, и на них лежала маленькая белая сумочка. Она слышала, как, отвечая на вопросы судьи, похожего на Гарри Резонера, она говорила, что да, она сопровождала Джеральда в летний домик по своей собственной воле, да, она позволила приковать себя к кровати двумя парами наручников, опятьтаки добровольно, и да, они, разумеется, и раньше играли в такие игры, но никогда на берегу озера.