Утром Гагик настоял на том, чтобы сходить за хлебом, он понимал, что случись что — и ускользнуть, убежать от разъяренной толпы будет проще ему, не отцу. Отец скрепя сердце согласился. Булочные открывались в девять утра, он выскользнул из дома без пятнадцати девять, чтобы не задерживаться на улице, купить продуктов — и обратно — и не узнал свой двор.
Изъезженные машинами, истоптанные людьми грядки — их каждую весну обихаживала тетя Эмма, сажала цветы, кое-какую зелень — и если кому не хватало зелени, нужно было просто выйти во двор и нарвать. Грядки были огорожены палисадником, который смастерил дядя Вахтанг, во дворе они считались святым местом и даже хулиганистые пацаны не осмеливались их вытоптать — а сейчас палисадник был сломан, а размокшие от зимней сырости грядки были растоптаны и разъезжены сотнями ног и колес. Чуть в стороне стоял старенький белый «Москвич», непонятно чей, вроде целый — но никому не нужный, в нем не было ни единого целого стекла. А в дальнем углу двора, у полуразваленного деревянного сарая
И стремглав бросился домой…
— Папа… — в семье они разговаривали по-русски, мама была наполовину русская, наполовину грузинка, папа армянин, — папа, там…
Отец обхватил его своими ручищами, стараясь защитить от внезапно обезумевшего, сошедшего с рельсов привычной жизни и стремительно мчащегося под откос мира.
— Не надо, Гагик, ты же мужчина… Успокойся.
Заплакала сестренка.
— Папа,
— Значит, так. Я бегу первым, постараюсь завести «Москвич». Ты говоришь, что он на колесах?
Гагик не сразу понял, что обращаются к нему.
— Да… вчера на колесах был, папа.
— Тогда ты, мама и Лейла остаетесь в подъезде, пока я не подъеду. Как подъеду — выбегайте из подъезда — и сразу в машину. Гагик, ты охраняешь мать и сестренку, понял?
— Да.
— Если не заведется — пробираемся из города. По дворам, не выходя на улицы. Если что со мной — Гагик, ты должен увести мать и сестру.
— Армен!
— Заткнись!
Гагик впервые слышал, чтобы отец сказал матери это слово.
— Армен!
— Заткнись!
Гагик впервые слышал, чтобы отец сказал матери это слово.
— Гагик, ты понял меня? Ты должен увести мать и сестру, что бы ни случилось. Ты уже мужчина, я надеюсь на тебя.
— Я понял, папа.
— Что бы ни случилось. Бегите в Армению, там помогут.
— Армен… — всхлипнула мать.
Не отвечая, отец приоткрыл дверь. Потом выскользнул, держа наготове топор, в сгустившийся сумрак. Лампочки в подъезде не горели — все были перебиты.
Темнота накрыла город. Темнота накрыла подъезд. Темнота накрыла квартиру. Темнота поселилась в душах людей, по-хозяйски обосновываясь там.
Отсчитав до ста, Гагик выскользнул за дверь, позвал мать. Торопливо, стараясь не нашуметь, начали спускаться вниз. Подъезд после погрома был тоже незнакомым и страшным — истроганные топором и арматурой двери, темные пятна на стенах, на полу, острые, режущие осколки выбитых стекол под ногами. На втором этаже одна из дверей была выбита, темное пятно дверного проема пугало, исходило запахом горелого.
За окном взревел мотор «Москвича».
— Папа… — пискнула Лейла.
— Тихо!
Мать прижала сестренку к себе.
— Я сейчас.
Гагик выглянул в дверь: удивительно, но ее не снесли с петель во время погрома. Как раз для того, чтобы увидеть, как отец, сумевший завести без ключа «Москвич», развернувшись на грядках тети Эммы, без сигнала подрулил к подъезду.
— Мама, беги…
Бегом, ожидая каждую минуту появления этих, суетно и бестолково погрузились в машину, бывшую когда-то чьей-то, а сейчас ставшую ничьей. На сиденьях похрустывало выбитое ударами арматуры автомобильное стекло. Последним в машину на переднее сиденье рядом с отцом ввалился Гагик.
Отец рванул с места, вырулил со двора в проулок…
— Гагик, смотри по сторонам… Бак полный…
Полный бак — это удивительно. Должны были слить — для бутылок с «коктейлем Молотова» и просто — для поджогов. Видимо, за кем-то погнались, кто ехал в этой машине, — и забыли про саму машину.
Проулок. Еще один. Отец избегал основных улиц, они примерно знали, в каких кварталах могли быть погромщики, и ехали сейчас в противоположную сторону. Мертво щерясь темными провалами окон, город провожал их, бегущих от беды…
Не удалось…
Толпа была сразу за поворотом — за ревом мотора отец вовремя не услышал их. Человек сто, некоторые с факелами, все — с арматурой. Факелы давали слабый, неверный, неспособный разогнать сгустившуюся тьму свет, и в качающихся отблесках пламени можно было разглядеть поистине страшные вещи.
Опьяневшие от анаши и крови бесы развлекались как хотели. Чуть в стороне уткнулась бампером в ствол дерева разбитая белая «Волга», на капоте ее, под одобрительные крики сородичей один из бесов терзал женщину. Вторая группа скопилась около кювета — там несколько бесов, окружив лежащих на асфальте людей, видимо, остальных, кто не сумел проехать и был вытащен из «Волги», — с размаха тыкали в них лезвиями штыковых лопат. От выпитого, от анаши, от крови их колыхало, они что-то орали, матерились на своем языке, сильных ударов не получалось — но они били и били, сменяя один другого, медленно и мучительно добивая тех, кто еще несколько дней назад жил бок о бок с ними. И все это действо, инфернальное по сути своей: качающийся свет факелов, мелькающие тени бесов, их звериный танец с лопатами, исполненный ненависти и нечеловеческой, звериной злобы регот, терзаемая женщина на капоте «Волги», запах гари — было не чем иным, как вырвавшимся наружу и мгновенно воцарившимся на земле и в людских душах адом.
Проехать не удалось — истошный крик рванул в переулке подобно брошенной в толпу осколочной гранате.